Дома мать Адрианы всегда уговаривала Славу пообедать, но та, хохоча, лишь трясла головой.
- Смотри, схлопочешь болезнь исчезновения, - пугал ее Адин отец, на что Слава улыбалась, обнимала Аду за плечи и тащила обратно на пляж. Должно быть, она была наполовину нимфой, потому что ее неудержимо влекло к воде. По вечерам, пока Адрианина мать грела воду и наполняла цинковое корыто, девочки сидели на полу и болтали со своими куклами, у которых были фарфоровые головки. В первый раз, когда Слава разделась при ней, Ада заметила на ее животе родимое пятно в форме морского конька.
- Это Хорас, - объяснила Слава.
Тем вечером, лежа в постели, Ада представила себе, что море баюкает ее, словно отец на своих руках. Картинки дня роились под опущенными веками. Засыпая, она все еще видела, как ныряет обнаженная женщина и ее волосы распластываются по воде.
На следующее утро Ада снова побежала к морю. На сей раз берег был усеян белесо-голубыми створчатыми ракушками, волнистыми, круглыми и продолговатыми, тяжелыми, как мрамор, и хрупкими, как перышки. Посреди них лежала маленькая черная "лейка", видимо, оброненная туристом, фотографировавшим с яхты дельфинов. Ада подбежала к фотоаппарату, но, прежде чем она успела схватить его, набежавшая волна смыла находку в море вместе с большинством раковин.
- Ада! - позвала мать.
Девочка нехотя поплелась домой. Войдя через двустворчатую стеклянную дверь, она увидела, что родители суетятся в гостиной.
- Детка, ты что, забыла? - Мать бросила на нее мимолетный взгляд и снова принялась переставлять на концертном рояле вазу, расписанную райскими птицами.
Многочисленные братья и сестры толкались и ползали под ногами, создавая неразбериху. Отец, разговаривавший с садовником, помахал ей. Его высокая стройная фигура была облачена в беличьего цвета костюм с серебристым жилетом, на ногах - туфли из кожи носорога. Из тени вышел незнакомец в белой рубашке с рюшами и манжетами на запонках. Его спутанные волосы казались грязными, а ботинки выглядели так, будто, сделай он еще шаг - и они развалятся. Он церемонно щелкнул каблуками, поклонился так низко, что мог при желании лизнуть пол, и протянул вялую руку с безжизненно повисшими пальцами.
- Кто вы? - спросила Ада.
Уголки его губ слегка опустились: видимо, своим вопросом она его обидела.
- Я - художник!
- Портрет, Ада, портрет! - защебетала мама.
- Да, детка, поди, стань здесь, - подхватил отец.
Огорченная, девочка сделала, как он велел. Значит, сегодня - никакого моря. Унылейшее занятие два часа кряду молча стоять, как истукан, пока этот олух будет вертеть тебя туда-сюда, тарахтя без умолку.
- Волнения в Вене, - предложил тему для разговора художник.
Ада вздрогнула. Это была новость, которую ей хотелось услышать. Волнения в Вене! Борьба за свободу! Она тоже рвалась на свободу. Освободиться от старой жизни. Забыть о здешнем мире.
- Это меня ничуть не удивляет, - вежливо откликнулся отец, хотевший, судя по всему, немного ввести происходящее в берега. Какое облегчение. Лучше молчание, чем пустая болтовня.
- Идите все сюда. - Мама хлопнула в ладоши.
Семья образовала единый фронт. Даже маленький Орест старался держаться изо всех сил, пока они у него не кончились и он не крикнул фальцетом:
- Мама, как ты думаешь, почему у меня глаза желтеют?
Их обволакивало облако смешанного аромата духов и туалетного мыла, они слышали шум моря и щебет птиц, сквозь дверь за спиной сердитого художника, хлопотавшего за мольбертом, видели, как бабочки пьют цветочный нектар. Так они простояли довольно долго, пока художник, еще десять дней назад пообещавший написать их групповой портрет, жестом не пригласил их посмотреть, что получилось. Опершись на рояль и подбоченясь, он молча наслаждался восторгами, которые расточали члены семьи по поводу его работы.
Аду поразило, насколько крупней, чем она, и насколько красивей и совершенней получились отец и мать. Она с нескрываемым презрением, нахмурясь, взглянула на собственное лицо: белокурые волосы, зеленые миндалевидные глаза, расставленные так широко, что ее высокие скулы казались полюсами бумеранга. Ну и, конечно, ноги и шея - вот уж действительно жирафьи. Таковы были Божии дары, ей отпущенные, и за них ей следовало благодарить Всевышнего. К счастью, независимо от того, что думали о ней окружающие, она себе нравилась. Повернувшись спиной к художнику, чье самодовольство казалось ей оскорбительным, Ада спросила у мамы:
- Теперь мне можно идти на море?
- Что? Ах, да, - ответила мать и, обращаясь к мужу, воскликнула: - Это просто какое-то маленькое чудо, дорогой! Правда?
Оба перевели взгляд на художника. Откинув волосы со лба, тот вымучил улыбку. Да, один день - один портрет, таков был его девиз. А если при этом приходилось работать на обывателей, что ж, он сам выбрал такую жизнь.
Довольные супруги, подняв руки над головой, наградили художника аплодисментами.
Во время той поездки на море - судья Сичь, бывший мистик и семинарист, повез Аду на экскурсию в монастырь. Женщин туда не пускали, но Адин отец был важной персоной, о нем слыхали даже крымские монахи. Так что, когда он прибыл, в летнем полотняном костюме, под руку с дочерью, ворота перед ними распахнулись. Монах, сопровождавший их, утверждал, что история монастыря насчитывает десятки веков, во что Сичь, разумеется, не верил, однако держал свои сомнения при себе, как всегда держал при себе любые соображения, могущие кого-нибудь огорчить.
Спустя десятилетия Ада все еще помнила ту необычную икону Благовещения: изможденный архангел Гавриил возвещает благую весть смущенной Марии, сидящей на золотом престоле под храмовым покрывалом зловеще-красного цвета, символизирующего смертную плоть, кою предназначено ей зачать как вместилище для
бессмертной души Сына своего. Нимб сияет вокруг головы Благодатной, и кинжальный луч света, пронзив голубку, врезается в чрево Непорочной Девы, ограждая божественным щитом зреющий в нем неземной плод. Аде представлялось, что так же свершилось ее собственное зачатие: некая сила тайно проникла в чрево ее матери, отметив ее сияющей печатью непорочности и избранности.
Однако в отличие от большинства девочек, воспитанных в католической вере и в определенном возрасте мечтающих стать монашками, Аду по некоей необъяснимой причине всегда больше привлекал образ прекрасной Магдалины.