Пол поднял с песка пустую створчатую ракушку и с комичной театральностью презентовал ее младшему брату:
- Вот все, что осталось от старой страны.
Гостиница сверкала, как имбирный пряник, и была набита отдыхающими, хотя свободные места оставались. Алексу впервые предстояло жить в гостинице, и, переступая порог, он чувствовал себя как участник торжественной церемонии. Одно из окон их номера выходило в вентиляционную шахту, другое на боковую улочку. Кровать была застелена бежевым покрывалом из синели. Они хорошенько вытрясли его на тот случай, если там были блохи.
Пол вышел из душа голый и спросил у Алекса, который, лежа на кровати, смотрел телевизор:
- Ты еще девственник?
Алекс проигнорировал вопрос. Пол налил обоим на два пальца "Джонни Уокера". По девятому каналу в рубрике "Театр ужасов" показывали "Запретную планету". И вдруг Алекс почувствовал себя невыразимо счастливым оттого, что старший брат вернулся и устроил ему это путешествие. Они уже много лет никуда не ездили вместе.
- Выключай эту муру, пойдем-ка отсюда. Прихвати бутылку, - велел Пол.
Они уселись на грязных голубых стульях под тусклым светильником. Пол, не сняв солнцезащитных очков, сказал, что самое полезное, чему он научился в армии, это давить тараканов рукояткой пистолета. Как-нибудь потом покажу. Система, парень, система оболванивает нас и сводит с ума. Не дай ей засосать себя.
Оборвав поток бессвязных сентенций, Пол предложил прогуляться по парку аттракционов, где они, как когда-то на Кони-Айленде, покатались на "Русских горках". Потом молча сидели на парапете и слушали шум прибоя. Прежде чем отправиться спать, Пол снял кроссовку и зашвырнул ее в море.
Домой они вернулись на закате следующего дня, и первым, кого увидели, въехав на свою улицу, был Пьетро, согнувшийся под тяжестью деревянного креста.
Ада уже ушла на работу. У Алекса, не привыкшего так много пить, болела голова, поэтому он отказался от сигареты с марихуаной, предложенной Полом, побрел к себе и вырубился. Ему снился волк. Этим волком был он сам, но он же - и охотником, обложившим зверя красными флажками. Приготовившись вцепиться охотнику в горло, он сам же выстрелил в волка и проснулся от отчаянного крика Адрианы. Еще не отошедший ото сна, он поковылял в гостиную и увидел на полу тело брата, набухавшее кровью.
Похороны проходили в каком-то дурмане, будто все маялись похмельем, вполне вероятно, так оно и было. У друзей Пола на задворках церкви был гараж, и я заметил, что, перед тем как отправиться на кладбище, они там уединились.
Гуляя вдоль железной дороги, мы с Алексом говорили о Поле. Прошло немногим больше двух лет с тех пор, как мы мечтали о побеге на остров, но как все изменилось. Теперь, когда я больше не жил здесь, Алекс стал очень щепетилен в отношении всего, что касалось различий в нашем образе жизни, и хотя он никогда ни словом не обмолвился об этом, о себе рассказывал так, что становилось очевидно: больше мы с ним не в одной команде и препятствия берем теперь разные. Нельзя было не заметить, что он нередко чувствовал себя загнанным в угол, а стоит этому чувству завладеть тобой хоть раз, отделаться от него очень трудно. Можно сколько угодно гнать его от себя, оно неизбежно возвращается.
Описывая их поездку в Атлантик-сити, он сказал:
- Полу нужно было всеми правдами и неправдами избавиться от Ады. Мне тоже. Она требует того, чего мы не можем ей дать.
- Чего именно?
- Точно даже не знаю.
У него были глаза, как у матери, отцовский нос и ни от кого не унаследованная нервная утонченность. Бронзовые волосы ниспадали на плечи. Подражая поэту Ферлингетти, чью книгу нашел как-то в букинистическом магазине на Либерти-стрит и купил из-за названия - "Кони-Айленд разума", напомнившего ему собственную поездку на остров, он носил свитер с воротом-"хомутом", замшевый пиджак и матросскую шапочку. Алекс обожал также "Над пропастью во ржи" и любил порассуждать о том, какие все мошенники кругом, хотя, подозреваю, он считал Холдена слишком невинным, чтобы тот мог в это поверить. Его мальчишеские чудачества и неврозы трансформировались в нечто, что очень меня привлекало: ведь Алекс был настолько опытней меня по части столкновения с грубой реальностью, то есть с самой жизнью. Я не сомневался, что у него были девушки, однако ни об одной из них он никогда не упоминал. Несмотря на все, что ему довелось повидать, и что бы он ни чувствовал по отношению к Аде, Алекс был уверен, что спасти его может только девушка.
И все же кое-какие вещи меня коробили. При всем своем озорстве и склонности к розыгрышам в своих филиппиках против общества он порой переходил все границы, будто один владел истиной и лучше всех знал, что же не так с этим миром. Он бывал слишком самоуверен. Виктор приучил его к выпивке, и во хмелю с ним случались такие же припадки гнева, как с Полом, а нет ничего противней, чем поучения пьяного.
С годами Алекс стал представителем, так сказать, рабочей богемы и вошел в узкий, но вполне определенный кружок, члены которого стремились воспитать тонкость чувств в среде, где правили тяжелый кулак и глумливый язык. К шестнадцати годам он уже год как работал на складе супермаркета; мой отец не позволил бы мне работать. В то же время Алекс продолжал рисовать и читать со страстью, мне не доступной. Хоть он и не победил в конкурсе, его учитель настаивал, чтобы он продолжал рисовать, и вселил в Алекса такую уверенность в его таланте, что тот считал себя художником. Большинство имигрантов и рабочий люд Рузвельта были далеки от искусства, и сам факт принадлежности к миру прекрасного одновременно отчуждал его от окружения и ограждал аурой всеобщего уважения.
Адриана рвалась к друзьям, оказавшимся по другую сторону. Она ушла из одной закусочной, из другой ее уволили за то, что она перепутала все заказы. Иногда поздно вечером она звонила моей маме. Мама говорила, что она никогда не жаловалась, а только предавалась воспоминаниям о старой родине, в подробностях описывая игры, в которые они играли в детстве, улицы, на которых играли. Терпеливо выслушивая излияния старой подруги, мама упорно не позволяла себе втянуться в ее жизнь.
Оставаясь временно без работы, Ада сидела дома с братом, который целыми днями пил и смотрел телевизор. Она стала отгораживаться от внешнего мира. По мере того как каждый из членов семьи все больше погружался в свои фантазии, квартира Круков постепенно превращалась в форт одиночества. В конце концов, по словам Алекса, Адино отшельничество стало таким абсолютным, что зеркала обиделись и перестали отражать ее. Он заметил это, когда вошел в ее спальню, чтобы сообщить, что уходит из дома. Она лежала, свернувшись калачиком, на своей двуспальной кровати, с которой не вставала порой целый день, ее глаза не мигали, губы были бледны.