Так или иначе, я покорился действительности, отдаваясь работе, "отношениям" - этим словом мы привыкли, кастрируя любовь, сводить ее до уровня хобби, - а в свободное время спорту. Зимой катался на лыжах, летом уединялся в рыбацкой деревушке неподалеку от Ороно, штат Мэн, где лишь проблески маяка, скользившие по стенам моей спальни, да случайная встреча с каким-нибудь индейцем племени пенобскот напоминали о том, что окружающая реальность - все же не ожившая картинка вечности. Две недели в году я ходил под парусом по утрам и играл в теннис днем. Внешнее благополучие моей жизни укрепляло меня в мысли, что каждый раз, получая деньги в банкомате, я принимаю участие в ритуале более древнем, чем молитва, - настолько быстро и легко вошли в быт технологические достижения предыдущего десятилетия.
Но, видимо, этого было недостаточно.
У меня остались снимки, сделанные во время похорон родителей. Отпевание оба раза проходило в Сент-Бриджет - безликом модерновом здании, более подходящем для игры в бинго, чем для молебнов. Службу вел отец Дургин, никогда в жизни не видевший моего отца и упорно называвший маму не Славой, а Хелен. Когда гроб отца опускали в землю, где-то рядом, над другой разверстой могилой, заиграли на волынке популярный духовный гимн "Удивительная благодать".
Оба погребальных дня выдались теплыми и солнечными, что показалось мне со стороны природы жестом великодушия и уважения к моим родителям, хотя меня - от яркого света, что ли - мутило и знобило. Отец Дургин был любезен, но холоден, и наше знакомство ограничилось ни к чему не обязывающими и сугубо практическими контактами, связанными с похоронами. Он благословил меня, выразил соболезнование, пожал руку и удалился.
Что было больнее всего, так это то, как мало людей пришло на кладбище. Я и не подозревал, насколько обособленно жили, как оказалось, мои родители. У меня не было ни братьев, ни сестер, ни дядей, ни теток. Мои родители, насколько известно, тоже были единственными детьми в своих семьях. Отец был человеком щедрым, но не общительным, мама же, слывшая в Рузвельте пылкой и активной прихожанкой, в новом приходе, судя по всему, потерялась. Единственной, кто оба раза приезжал на похороны, была Ада. И оба раза она приходила последней, держалась в стороне и по окончании церемонии тут же исчезала, я даже не успевал поблагодарить ее.
Оставшись один в родительском доме, я почувствовал себя, как раб, погребенный в пирамиде вместе с фараоном, только самого фараона не было. Дом казался испуганным, затаившим дыхание, словно не знал, как вести себя, как будто смерть отца обнаружила отсутствие у него самостоятельной ценности. В гостиной с потолком, напоминающим соборный свод, и стеклянной стеной, выходящей на сосновый бор, висела огромная картина, изображающая бушующий океан. Я подолгу смотрел на эти зелено-черно-пурпурные волны и сокрушался, что толком не знаю даже, где родились мои отец и мать, то есть я знаю названия городов, но не улиц, где они жили.
Что это за непонятная страна, из которой они сбежали? Почему ее судьба представляется такой смутной, а ее самобытность такой неопределенной? Общаясь со мной по-английски, между собой родители говорили по-украински, но я никогда не ощущал потребности расспросить их о старой родине. Время от времени мама варила вареники, вспоминая, как кормила ее ими бабушка, но национальная кухня занимала меня не больше, чем происхождение пшеницы или химический состав сыра.
Я налил себе бокал вина и устроился на диване. Кардинал уселся на край кормушки. Я вспомнил, что не купил птичьего корма.
Когда-то, когда я, к маминому неудовольствию, остался ночевать у Круков, мы с Алексом играли в игру под названием "склеп". В коридоре у двери Адиной спальни стоял сундук, достаточно большой, чтобы мы оба могли залезть в него. В этом сундуке Круки некогда везли через океан семейное добро. Теперь в него складывали летом зимние, а зимой летние вещи. Мы с Алексом по очереди изображали покойников. Это было в те времена, когда он еще утверждал, что видит Адиных призраков. Алекс поднял крышку, я забрался внутрь и улегся на мягкое ложе, пропахшее шариками от моли. Алекс, исполнявший одновременно роли распорядителя церемонии и священника, нес какую-то тарабарщину над моей головой. Я тем временем, лежа в закрытом сундуке, пытался представить себе, что значит быть мертвым. Траурная "служба" длилась долго, Алекс не спешил, я забылся, погруженный в собственные мысли, но тут услышал, как что-то скребется в пол, и вообразил пауков размером с кулак, на жестких, покрытых щетиной ножках, с янтарными усиками, как крюки загибающимися к ротовой щели. Алекс упоенно импровизировал свою литургию над усопшим. Потом уселся на крышку. Я молотил по ней изнутри кулаками и кричал, но он продолжал сидеть, не отзываясь, и, помню, тогда мне пришла в голову мысль, что
ад - это место, где никто не отвечает на твои мольбы.
Окна отцовского дома были распахнуты настежь, но на улицах нашего просторного пригорода царила тишина, еще более мертвая, чем на кладбище. Я остался один на один с городом, неумолимо-требовательным городом, в котором даже друзья ощущали себя соперниками, даже возлюбленные - хищниками. Несмотря на долгие годы занятий теннисом и многочисленные экзамены, я ненавидел соперничество и не понимал, почему мир должен представлять собой бесконечную цепь безжалостных состязаний и зарабатывания баллов. Юный студент-третьекурсник, я чувствовал себя до предела взвинченным и уязвимым, плохо спал, меня мучили ночные кошмары. По нескольку раз за ночь я высовывался из окна и глазел на луну.
Вот тогда-то я и вспомнил об Аде. Между нами существовала невидимая связь. Она приезжала на похороны. Она не только знала меня в детстве, но и любила, когда я стал юношей. Я так долго избегал ее лишь из-за того единственного свидания. Но теперь решил ей позвонить: надеялся, что хотя бы она расскажет мне что-нибудь о моих родителях, что-нибудь, что позволит им обрести плоть в моем воображении и поможет удержать их в памяти. И даже если она не сможет ничего добавить к ничему, я просто проведу несколько минут с человеком из старой жизни. Только бы дождаться утра.