Моя кровать стояла у стены, разделявшей нас с Круками. Меня часто будили крики, доносившиеся из их кухни: вопли Алекса, ругань Пола, рык Льва. Я знал, что он их бьет. Большинство родителей били своих детей. Тех, кто этого не делал, считали мягкотелыми.
Если Лев не играл в футбол, он вышагивал по округе с сигарой в зубах, надвинув кепку на лоб. На его бицепсах отчетливо проступали фиолетовые вены. Я не мог оторваться от шрама у него под глазом, в том месте, где, как говорили, его задела пуля.
Алекс никогда не рассказывал о побоях, даже если у него на щеке синел фингал. Трудно было представить себе, как от таких ударов не ломаются его кости: они казались такими тонкими и хрупкими. Однажды, нервно что-то тараторя, он повел меня к колодцу возле амбара, в котором, по его словам, прошлым летом утонула девочка. Он сказал, что, по слухам, ее туда столкнули (кто - никому не известно) и что при желании можно услышать ее голос. Мы засунули головы в темную шахту колодца и прислушались.
- Слышишь? - спросил Алекс.
Я слышал только лягушачье кваканье.
- Это она пытается сказать нам, кто ее столкнул. Слушай.
Я изо всех сил напряг слух, но внизу царила тишина.
- Неужели не слышишь? - Алекс покачал головой. - А знаешь что?
- Что?
- Сдается мне, она произносит твое имя... - Он скорчил мне рожу и убежал.
Его шутка меня огорчила. Откуда девочке знать, что меня зовут Николас? Может, мы с ней встречались в школе или в церкви? Вечером я спросил у мамы, что она знает об этом случае, и она заверила, что Алекс просто дразнит меня.
В то первое лето братья Круки также учили нас играть в секретных агентов. Нужно было тянуть жребий: кому быть шпионами, кому - агентами. О том, кто ты, знал только ты сам. Кому-то одному выпадала роль "объекта". "Объект" прятался - обычно в лесу, - сообщив лишь одному партнеру - это мог оказаться как агент, так и шпион, - где именно. И тот, кому местонахождение "объекта" было известно, должен был всеми правдами и неправдами привести к нему свою команду. Однако, что не было ему известно, так это то, кто с ним в одной команде, а кто - враг. Игра представляла собой высшую ступень образования по предмету, который правильней всего было бы назвать паранойей. Когда мне выпадало прятаться, я чувствовал себя забытым и брошенным всеми, ненавидел себя за это и в отчаянии твердил одну и ту же суровую, неистовую молитву, которую выучил в воскресной школе:
"...благословенна ты, матерь Божия, благословенна в веках и непорочна. Добродетелью превосходишь ты херувимов..."
Москиты не давали сосредоточиться. Я прихлопнул одного на колене, смахнул с уха другого, и мы с Алексом начали пятиться от толпы, скопившейся в естественном, ограниченном скалами амфитеатре перед часовней с блестящим куполом-луковицей. Высоченные сосны окружали богомольцев, стоявших на ковре из мерцающей медно-рыжей хвои, и всю эту сцену пронизывали острые солнечные стрелы. А что, если одна из них ударит в потир? За этим последует разряд молнии, небеса разверзнутся и... кто знает? В таком воздухе все возможно.
"...прими молитвы наши и вложи их в уши Сына Твоего, Господа нашего, чтобы ради тебя спас Он и просветил сынов наших..."
Несколько сотен людей восхищенно внимали бубнящему голосу лысого священника, только мы не участвовали в молитве. Я в последний раз взглянул на фигуру матери, заштрихованную перекрещивающимися солнечными лучами, на стоявшего рядом с ней отца, на чьем лице была написана крайняя сосредоточенность - видимо, для них происходящее действительно много значило, - и мы углубились в лес на поиски Человека из башни. Яркий свет дрожал от плотной тучи зависших в нем насекомых, которые, вероятно, могли быть миниатюрными ангелами. Мы карабкались по замшелым камням, перескакивали через кочки, все дальше уходя в сказку. Будет ли мир еще когда-нибудь казаться таким же изобилующим возможностями и насыщенным мечтой, каким он казался нам в то утро?
Когда эхо церковной службы окончательно перекрыли бодрые речи козодоев и черных дроздов, мы сбавили шаг.
- Вот знак, - сказал Алекс, указывая на полоску синей краски на сосновом стволе.
- А вон еще, - подхватил я, увидев такую же на дальнем дереве.
Ориентироваться по этим отметкам было так же легко, как идти по обычным городским улицам. Только вот пункт назначения вырисовывался смутно: мы знали лишь, что где-то недалеко есть водонапорная башня, которую знаменитый поэт сделал своей обителью. Он пережил две войны, Голод и теперь имел возможность сидеть в своей башне и писать благодаря поддержке друзей, веривших, что он делает очень важное дело. Однажды я видел его на концерте в Карнеги-Холле. Мне его показала мама, и почтительность, прозвучавшая в ее голосе, произвела на меня большое впечатление. Ходила легенда, что он пишет и молится дни и ночи напролет и ему незачем зажигать лампу, потому что свет излучает сама его голова. Говорили также, что по воскресеньям после службы он принимает посетителей. Мы не собирались разговаривать с ним, а надеялись лишь издали увидеть поэта в его берлоге.
Пройдя мимо кишевшего москитами болота и поднявшись по склону холма, мы вышли на поляну. Старая башня напоминала гигантский винный кувшин, установленный на треноге. Когда-то она снабжала общину водой. На будущий год мне предстояло учиться в шестом классе и столкнуться лицом к лицу с "грозной сестрой Капоне", как называли ее школьники, так что было нелишне проверить себя на храбрость.
Мы подходили медленно. Меня трясло от страха - страха, который я испытывал всегда, преступая границу. Но какую границу я преступал сейчас? Алекс поднял несколько камней.
- Ты тоже возьми, - посоветовал он мне.
Мы собирались кидать ими в башню, пока поэт не выглянет из окна. Наша миссия состояла лишь в том, чтобы увидеть его.
- Да благословит вас Всевышний, мальчики. - Голос, неожиданно раздавшийся за спиной, вонзился прямо в сердце. Мы обернулись. - Я рад гостям... - Он улыбался.
На нем был хлопчатобумажный комбинезон - как у пасечника из детской книжки о Хранителе тайных цветов. Седые волосы росли у него, казалось, отовсюду - даже из ушей. В руках он держал трубку.
Мы стояли, готовые в любой момент дать деру. Вблизи поэт оказался крохотным. Мы вдвоем могли бы легко унести его. Я толкнул в бок внезапно онемевшего Алекса.