- Вот ты тоже думаешь, что евреи - пришельцы, а не коренные жители. Ты говоришь "они", отделяя их от собственного народа, который, конечно же, считаешь коренным. В этом вся суть. Это и есть антисемитизм.
- Ну, что тебе сказать? О своем народе я тоже говорю "они". По-настоящему мой народ - американцы.
- Но мы ведь живем не в безвоздушном пространстве. У нас есть корни. Хоть сейчас, раз в жизни, ты можешь признать свое соучастие?
- Мое соучастие? Мое соучастие?! Да я вырос в Нью-чертовом-Джерси! злобно взвился я.
- Не уходи от ответа! - В ее голосе клокотал гнев, мы сердито уставились друг на друга. - Почему тебе так трудно это произнести?
- Потому что мне нравится думать, что я лучше, чем я есть на самом деле, - признался я.
- Знаешь, - поостыв, сказала она, - я думаю, что после Холокоста все изменилось. Для всех. И Голод поэтому забылся. Так я думаю. Холокост и Хиросима подвели черту под веком. И под тысячелетием. Мы вступили в совершенно новую эру. Неужели ты этого не чувствуешь? Происходит что-то странное. Европа становится единым кланом. И потом вся эта электроника. Дело ведь не в науке, а во всеобщих переменах.
- Это-то какое имеет отношение к тому, о чем мы толкуем?
- Прежние ценности утратили силу. Все начинают всё сначала.
У стойки регистратора послышался шум. Кто-то из постояльцев жаловался, что у него за стеной постоянно репетирует музыкант.
И Шелли вдруг совсем по-другому спросила:
- Послушай, а ты чувствуешь себя другим из-за того, через что прошла твоя семья?
- Шутишь?
- Знаешь, меня ничуть не трогает та чепуха, которая так волнует других людей. Я много лет пыталась участвовать в общем состязании за успех, меня к этому подталкивали родители. Но история их жизни убеждала меня лишь в одном: все может перемениться за одну ночь. С таким прошлым, как у нас, большая часть того, вокруг чего суетятся другие, кажется смехотворной.
Оставшиеся дни конференции мы провели в своих приватных дискуссиях. У меня появилось ощущение, будто я нашел человека, с которым, не будучи знаком, беседую уже много лет, наши разговоры далеко не всегда оказывались приятными, это было своего рода вынужденным подведением итогов, как будто история, сюжетные узлы которой завязались еще до моего рождения, наконец подходила к развязке.
К нашему общему удивлению, Шелли не порвала со мной по возвращении в Бостон. Мы встречались около года, прежде чем она повела меня знакомиться с матерью.
- Не говори ей, что ты украинец, - предупредила она.
- А что мне говорить?
- Просто скажи, что ты врач из Нью-Джерси.
- И это сработает?
- Нет.
Конечно, не сработало. Моя жизнь в новой семье - отдельная история взаимного притирания, но здесь речь не о ней. Я вообще упомянул об этом лишь потому, что Ада сорвала стоп-кран у этого поезда. К Аде в Рузвельт нам и следует вернуться.
Невидимый мир
I
- ...и они вместе выпрыгнули из самолета, только его парашют не раскрылся...
- Ада... - У меня начинался насморк и кончалось терпение.
Тишина. Где-то внизу завыла собака, заработал автомобильный мотор. Сквозь щелястые оконные рамы тянуло холодом.
- Бывают дни, когда я чувствую, что жизнь внутри меня ходит по кругу, и думаю: я всегда буду здесь. - Она закурила новую сигарету. - Другие приходят, уходят, а я здесь навечно... - Ее продолговатое лицо в сумерках казалось безмерно печальным.
- А я - нет, - решительно сказал я, вставая. - Или мы идем к Алексу, или я уезжаю, и пусть то, что вам от меня нужно, сделает кто-нибудь другой.
Похоже, она поняла, что я не шучу, и попросила:
- Помоги встать.
Я подошел, взял ее под руку и чуть не закашлялся от густого аромата духов, смешанного с запахом табака. Провожаемые взглядами лошадей и борзых, мы вышли в коридор, заваленный телефонными справочниками и "Желтыми страницами", громоздившимися выше головы.
- Зачем столько? - спросил я.
- Справочников? Виктор их собирает... - Она шарила перед собой рукой, как насекомое усиками. Нащупав дверь спальни, открыла ее. Как когда-то, я вошел вслед за ней.
Зеленовато-коричневые обои с цветочным рисунком, потемневшие от дыма. Тяжелые шторы, плотно задернутые. Дух, еще более густой, чем в гостиной, словно в теплице, где много месяцев гниет не снятый урожай. Комната забита вещами, как банка - маринованными корнишонами: фотографии на облупившихся стенах, ванночка с медленно застывающим воском, янтарный кубик с вмурованными в него насекомыми. Комод орехового дерева, заваленный косметикой, кистями, карандашами, скомканными бумажными салфетками, клешнями крабов. Над ним - зеркало: даже слепой хочется подкраситься.
Кровать стояла у противоположной стены, поэтому сначала я увидел его в зеркале - в полном одеянии, распростертым поверх покрывала. Лис, затравленный собаками. Влажное небритое лицо. Застиранные джинсы, белая рубашка, испачканная чем-то вроде гнилой клубники. Я вспомнил давнее прикосновение к его кровоточащей руке, когда его искусали змеи, быстро подошел и положил ладонь ему на лоб. Теплый. А мне показалось, что он мертв.
Я взглянул на Аду, стоявшую на пороге в ожидании распоряжений. Что-то изменилось в атмосфере: мертвый воздух задрожал, будто где-то рядом, невидимая, стремительно пролетела птица.
- Что это? - Я разорвал рубашку у него на груди. Серовато-белая кожа. Дюймах в шести ниже сосков - рваная рана, словно кто-то хотел выгрызть внутренности или, что гораздо правдоподобней, полоснул его зазубренным ножом. - Ада! - С бешено колотящимся сердцем я пытался нащупать пульс у него на запястье, приложив другую руку к груди. Сердце не билось. Он умер. Совсем недавно. Зеленое синельное покрывало пропиталось кровью.
Перед глазами мгновенно пронеслись картинки прошлого: нападение змей в Кэтскиллских горах; отчаянный вызов миру в парке Вариненко, стремительный побег по улицам Рузвельта, драка в "Большой медведице"...
- Ада!!!