Насколько я знал, он не имел никаких доходов, как и я, жил скромно, тратя только то, что получить мог на службе. Мы завидовали тем, кто получал из дома большие суммы денег и жили как беи. К счастью, таких в полку было немного и они не очень растравляли наши сердца.
Жизнь наша текла спокойно и размеренно. Служба была не тяжёлой и перемежалась гулянками в караван-сараях и ахчийницах [34]да разными проделками, на которые, признаюсь, я был большой мастак.
Но мы были аскеры, то есть воины, и в один миг все изменилось. Трубы и барабаны призвали нас в поход. Снова подняли против нас оружие — в который раз — болгары. Восстание вспыхнуло в Старой Планине, диких и малодоступных горах, пересекающих всю страну с запада на восток. Туда и послали наш полк.
Я не буду рассказывать о том, как мы карабкались на неприступные утёсы, переходили глубокие ущелья и обрывы, как вступили в бой с повстанцами и понесли первые потери. Скажу только, что за три недели мы насытились войной по горло, хотя она только разгоралась и не было видно ей конца.
Нам явно не везло. Гайдутины [35]хорошо знали свою родную страну и, пользуясь знанием местности и помощью горцев, нападали внезапно. Убивали с десяток всадников или выкрадывали наших коней и исчезали в лесных чащах или уходили по таким крутым и опасным горным тропинкам, куда мы не смели сунуться на своих конях.
Потом пришла беда. Гайдутины оцепили нас в одном ущелье, закрыли проходы из него — а было их только два — и начали понемногу подстреливать наших аскеров, которые неосторожно высовывались из своих укрытий. Скоро наше положение стало нестерпимым. Несколько наших попыток прорваться закончились безуспешно — мы только несли большие потери. Начался голод. Все понимали, что без помощи нам не вырваться. Тогда паша собрал в свою пещеру старшин, стал вызывать добровольцев пробиться через заслоны гайдутинов и доставить секретный пакет беглер-бею с просьбой о помощи.
— Пойдут два смельчака, — говорил паша. — Если их заметят гайдутины, один из них должен будет пожертвовать собой ради всех нас и задержать врагов, а другой тем временем оторвётся от них и с помощью аллаха доберётся до Загоры.
Не знаю, какой шайтан меня подтолкнул, но я встал и сказал:
— Я готов доставить пакет, почтённый паша!
— Похвально! — воскликнул он. — Я всегда ценил твою храбрость и преданность нашему наияснейшему султану, ага Якуб. Кто же будет вторым?
Он обвёл глазами старшин.
Тут, неожиданно для меня, поднимается Гамид и заявляет, что он тоже согласен принять участие в этой рискованной операции.
— Если ага Якуб захочет иметь меня своим товарищем, я с радостью предлагаю свои услуги, — сказал он и добавил: — Я верю в свою судьбу, а в моей храбрости, думаю, никто из присутствующих не сомневается. Аллах нам поможет, и мы возвратимся со свежими войсками беглер-бея.
Умилённый старый паша, должно быть не очень надеявшийся на способность своих старшин к самопожертвованию, даже приподнялся с мягкого миндера [36], чтобы обнять Гамида.
— Никогда не померкнет солнце ислама, ибо оно имеет таких мужественных и преданных защитников! — воскликнул он. — Я верю в вашу счастливую звезду, светочи моих глаз! Мы все надеемся встретить вас живыми и здоровыми через три-четыре дня, когда вы приведёте сюда войска беглер-бея.
Он отпустил всех старшин, дал мне пакет, как старшему по чину, сказал пароль на все дни, пока нас не будет, и снова пожелал счастливого пути.
Несмотря на то что в ту пору с вечера до самого утра светила луна, мы с Гамидом, как только стало темнеть, вышли из лагеря, перебрались через горный хребет и потихоньку начали спускаться по его противоположному склону в долину, поросшую вековым лесом. До сих пор не знаю, посчастливилось ли нам скрытно пробраться мимо гайдутинских застав, или они следили за нами, решив схватить позднее, подальше от лагеря, чтобы наши не знали, но, как бы там ни было, мы отошли от ущелья на фарсах [37], а то и на полтора, никого не встретив. Я уже начал верить, что нам посчастливилось и мы в тот же день вечером благополучно доберёмся в ставку беглер-бея.
Шли мы по узкой дорожке. С обеих сторон темнел буковый лес, а выше, в горах, — ели и сосны. Круглая луна катилась между гор по густо-синему небу. Дышалось легко. Свежий ночной воздух был настоян на роскошных запахах высокогорных лугов и лесов.
Вдруг позади нас затрещали кусты и кто-то крикнул по-болгарски:
— Стойте, турецкие собаки!
Другой голос повторил то же самое по-турецки. Прозвучал выстрел из янычарки [38], но пуля не задела ни меня, ни Гамида.
Я быстро передал пакет Гамиду.
— Беги! Я задержу их! — шепнул ему, вытаскивая из-за пояса пистолеты и поворачиваясь лицом к невидимым врагам.
Но в этот миг сзади прогремел выстрел. Мне что-то тупо ударило в спину. Падая, я повернулся и увидел, что в руке у Гамида дымится пистолет. «Неужели это он выстрелил в меня? — мелькнуло в голове. — За что? Что я ему плохого сделал?» Я хотел крикнуть — и не смог. Ноги подкосились, все поплыло вокруг, луна на небе будто взбесилась: запрыгала, замелькала, потом покатилась вниз — прямо на меня… И я упал.
Последнее, что услышал, были слова Гамида. Он кричал гайдутинам:
— Не стреляйте! У меня для вашего воеводы важные вести!
До сих пор эти слова звучат в моих ушах, будто слыхал их только вчера. Многое ушло из моей памяти, забылось. Даже стёрлись образы близких и родных мне людей. А эти слова изменника навеки врезались в память.
Проснулся я от острой боли в груди и долго не понимал, где я. Открыл глаза, оглянулся.
Лежал я на красивой деревянной кровати в небольшой тёмной комнате, стены которой были выложены из серого дикого камня. Высокое узкое окно в противоположной стене напоминало бойницу замка. Да это, наверное, и была бойница. Толстые дубовые двери не пропускали в комнату ни одного звука.
Что со мною? Где я? Среди друзей или среди врагов?
Я не мог ответить на эти вопросы и лежал пластом, так как от малейшего движения боль разрывала грудь.
Потом снова впал в забытьё. А когда очнулся, то увидел возле себя мальчика лет пяти-шести. Он стоял у кровати и внимательно рассматривал меня. В его блестящих черных глазёнках любопытство боролось со страхом. Когда он заметил, что я проснулся и смотрю на него, то хотел убежать, но, очевидно, любопытство победило и мальчик остался.
На нем была красная бархатная курточка и чёрные с застёжками ниже колен штанишки. Белый воротничок шёлковой сорочки оттенял нежный загар детской шейки. Все в нем было по-детски мило, наивно.
Его правая рука ниже локтя была обвязана куском белого полотна.
— Кто ты такой? — спросил он меня по-болгарски.
Из этого я заключил, что я у болгарских повстанцев — гайдутинов.
— Меня звать Якуб, — ответил я по-турецки. — А тебя?
Мальчонка тоже перешёл на турецкий язык, да ещё такой изящный, чистый, что я засомневался в прежнем выводе.
— А меня — Ненко, — ответил он и добавил: — Я — гайдутин! А ты?
Теперь сомнений не было. Детская непосредственность развеяла их, как дым. Итак, я в руках гайдутинов, и меня лечат, перевязывая таким же белым полотном, как и мальчика, — вероятно, для того, чтобы потом допросить и подвергнуть нечеловеческим пыткам. Это открытие вконец испортило моё настроение, но я, не показывая этого, ответил:
— А я — турок.
Моё признание не взволновало его.
— Почему же ты не страшный? — удивился он.
— Ведь ты тоже не страшный, хотя и гайдутин, — ответил я ему в тон.