- Поганый гяур! - шипел над невольником Гамид. - Ты осквернил источник, из которого пьют правоверные!.. Но ты еще посягал на мою жизнь! О, хорошо запомнил я тебя! - Он невольно потрогал щеку. - Запомнил так, что ты долго будешь жалеть, что не сдох до сих пор! Тебя стоило повесить за эти две провинности, но смерть - не наибольшая кара. Вот когда твоя жизнь станет нестерпимой и ты сам захочешь отойти в лучший мир, тогда ты поймешь, о чем я сейчас говорю, собака! А теперь прочь с моих глаз!
Гамид снова ударил казака нагайкой, и тот кинулся в толпу невольников, которые прикрыли его собой.
Надсмотрщики загнали их в глубокий мрачный подвал под домом. Сквозь маленькое зарешеченное оконце под самым потолком пробивался пучок серого света. Где-то шуршали крысы. С каменного потолка и со стен стекали струйки ржавой воды.
Невольники сгрудились посреди погреба.
- Вот тут нам, ребята, и могила, - глухо промолвил один из невольников, называвший себя сыном крестьянским - Квочкой. - Хорошенькую хату приготовил для нас проклятый турок, чтоб он пропал! Даже соломки подстелил, чтоб не отлежать бока. И солома небось гнилая... Так и есть! Тут еще и до нас полоненные жили. От них и осталась... - Он со злостью пнул ногой кучу ячменной соломы.
К великому удивлению невольников, оттуда послышался хриплый голос, словно захрюкал больной поросенок.
- Какая там зараза толкается? Ты что, ослеп или буркалы тебе засыпало? Не видишь, что тут люди спят?
- Тю на тебя! - воскликнул удивленный крестьянин. - Откуда ты тут взялся, леший тебя побери? И кто ты такой, что по-нашему гуторишь?
Куча соломы зашевелилась, и из нее вылезло какое-то странное существо.
Невольники со страхом разглядывали незнакомца.
Он стряхнул с себя солому, и все увидели худущего, истощенного человека с глазами, горящими болезненным блеском. Сквозь лохмотья просвечивало желтое костлявое тело. От холода он клацал зубами.
- Что? Хорош? - вдруг хрипло засмеялся он. - Что, смотреть страшно? Не бойтесь, скоро сами такими станете... Пробудете, как я, лет десять в этом, богом и людьми проклятом месте, кто знает, выживете ли. Был и я когда-то такой же, как вы, молодой, сильный... А теперь одна кожа да кости. Как повернусь в соломе, будто сухари в мешке гремят.
- Как же тебя звать, человече? - спросил Звенигора.
- Звали когда-то Свиридом Многогрешным... Не знаю, кто из моих предков так много нагрешил, что прозвище такое пристало к нашему роду. Но кто бы что ни нагрешил, а расхлебывать за всех приходится мне.
- Так ты родич гетмана Дёмка Многогрешного?
- Было когда-то... Было, - неопределенно ответил тот.
- Сколько ж тебе лет, дед?
- Лет? Хе-хе! - скривился в усмешке бесцветный рот. - Лет мне всего сорок...
- Не может быть!
Звенигоре вспомнилось, что Метелице под шестьдесят и он мог еще кулаком оглушить вола. А этот от ветра качается.
- Посмотрим, что с тобой будет через десять лет, когда Гамид выжмет все соки, всю силу, когда руки твои повиснут как плети и зубы выпадут изо рта, и суставы распухнут на ногах, и вши тебя заедят, как паршивое порося... Вот тогда ты вспомнишь Многогрешного: правду, мол, говорил бедолага...
- Мы и так тебе верим. Видать, что спишь ты не мягко да, должно быть, и ешь не сладко...
- Тут тебя накормят! Догонят да еще и добавят! - Многогрешный засмеялся.
Он трясся от смеха, от кашля и от холода сразу. В косматой бороде торчали колючие остюки. Острые колени подгибались; казалось, что они вот-вот переломятся и этот мешок с костями с грохотом свалится вниз.
Все стояли молча, понурившись. Каждый воочию увидел свое будущее. Квочка тяжело вздохнул, начал причитать:
- Боже мой, боже, пропала моя головушка!..
Звенигора оглянулся на него, строго прикрикнул:
- Ну, нечего нюни распускать! И без того кисло. А если еще каждый будет хныкать, то мы и вправду богу души отдадим в этой вонючей яме.
- Да я ничего, - начал оправдываться Квочка. - Просто на душе заскребло...
- Всем не легко... Но и казак не без удачи. Глядишь, и вывернется когда-нибудь!
- Болтаешь пустое... Я тоже так когда-то думал, - прошамкал Многогрешный. - Все надеялся - убегу... Дудки!.. Куда, к черту, убежишь? Куда пойдешь, когда до моря недели две хода и на каждом шагу тебя схватить могут! Если и до моря доберешься, то что? Нешто перепрыгнешь или по воде перейдешь?
Звенигору стала разбирать злость. Это пугало, стоящее одной ногой в могиле, хочет сеять в их сердцах неверие, тянуть всех за собой... Нет, не выйдет! Они еще молоды, сильны и не должны терять надежды. Не зря говорят: надежду потерял - все потерял.
Сдерживая раздражение, он взял Свирида за плечи и мягко сказал:
- Ты вот что, дядько Многогрешный, полезай обратно к себе в нору и не болтай лишнего. Не растравляй наши сердца. Нам и без того тяжело...
Почувствовав, что Многогрешный пытается упираться, Звенигора легонько подтолкнул его сзади, и тот покорно полез в свой угол. Кто-то притрусил его лежалой соломой.
Утомленные многодневной дорогой, невольники начали устраиваться на ночлег. Ложились вповалку, прижимаясь друг к другу, чтоб было теплее. Вскоре свет в окошке совсем померк, стало темно. От множества тел, от тяжелого дыхания в погребе стало тепло, даже душно. Всех стал придавливать сон.
Но заснуть не удалось. Снова открылись двери, и наверху зазвенели кандалы. В погреб спустилось еще несколько человек.
Кому-то наступили на ноги. Послышался стон.
- О холера ясна, - выругался по-польски какой-то, судя по зычному голосу, верзила, - тут уже полно непрошеных гостей! Грицько, высеки огонь, зажжем свечку.
Из-под кресала сверкнули искры. Вспыхнул желтый огонек и осветил мрачные черные фигуры. Впереди стоял высокий человечище с жесткими, острыми, как спицы, усами и большим крючковатым носом.
- Разрази меня гром, - снова загремел великан, - если эти новички, эти хлопы не заняли моего места! Это же такое свинство - припереться в чужую хату и занять лучший уголок, проше пана! Эй, хлоп, - толкнул он ногой Квочку, скрючившегося в углу, - освобождай место!
Тот сонно хлопал глазами. Недовольно буркнул: