Ей помог Пронька.
— Тетя Анисья, ты чего? А теть Анисья, куда мы теперь?
— А на базар, Пронюшка, да и домой. Куда же еще?
— Домой?
— Да. Какая разница — что здесь, что у меня расти-то. Хочешь у меня жить?
— Каждый день у тебя?
— Каждый день. — Она остановила лошадь и повернулась к нему. — Будем вместе на печке спать, я тебе сказки говорить буду. Мы с тобой хлеба выменяем, житников напечем с маком и будем жить. Ну, ты скажи…
Горло ее перехватило.
— А если Жук живой, он тоже будет у нас жить?
— И Жук, и Жук! — поспешно согласилась Анисья.
— Ясно буду, — улыбнулся Пронька.
Она осторожно привлекла его к себе, потом посадила рядом, а когда вывела лошадь на хорошую дорогу — дала ему в руки вожжи и все никак не могла справиться с легкой дрожью, охватившей все ее тело…
— Анисья? Ты уснула, что ли? Выпей, говорят тебе, да и поговорим. Пиво у меня хорошее получилось. Чего, думаю, одной сидеть так? Дай, думаю, сварю пивца! Ну, так как же ты надумала сыном обзавестись?
— А и не знаю сама. В голову мне чего-то пало да и — на!
— А знаешь ли ты хоть чего ты наделала-то?
— А чего наделала?
— Вот тебе и — чего! Не было у бабы хлопот, так купила порося, вот чего. Ну ладно, пей пиво-то. Хорошее.
— Хорошее, — согласилась Анисья и, отпив, разговорилась: — Я перед самой перед войной, когда гостила у доченьки в Ленинграде, пиво пила, покупное.
— Ну и как оно?
— Горечь горькая, а не пиво. Полынь полынью, а хмелю в нем — ни на грош. То ли дело свое!
— Худо ли! А там какое пиво! Обман один, да и только. А я вон жита прорастила молодого, хмелю свежего взяла, нонешнего, вот и пиво. Ну, а чего дочка? Писем нет?
— Нет, — заморгала Анисья и стала утираться подолом.
— Ну не реви, не реви!
— А какая умница была. Слушалась. А последний год самостоятельно работала. Я, грешница, в Ленинграде-то выйду, бывало, на улицу, пройду вдоль домов, сверну два раза за угол да и смотрю издали, как моя доченька работает. Кругом ее народ толпится, а она за лотком так и крутится, так и крутится, милая… И всем все улаживает. В люди вышла…
— Ну хватит тебе, сватья! Что ты ревешь как по покойнице? Да, может, все обойдется еще… Скажи-ко лучше, чего там у вас в деревне слышно? Председатель-то, говорят, хромой-то бес… А? Эвона чего отчубучил!
— Да я и не знаю толком, — хотела уклониться Анисья, утираясь опять подолом.
— Вот те раз! Живешь там и не знаешь! Дралась, поди, баба-та его с Ольгой, а?
— Не видала и врать не буду… А чего это у тебя мухи-те дока́ живут и не замирают? — спросила Анисья, чтобы сменить разговор.
— Печку жарко топлю, вот отчего.
— Так ведь заедят, смотри чего творится!
Мух у Марьи было — тьма. Они чернели на выбеленной мелом печке, колыхали занавеску, отделяющую чулан от переднего угла, тучей подымались отовсюду, когда их тревожили, и долго гомонились в тяжелом, осеннем гуде, сонно тычась в прокопченные стены и головы людей.
— Не заедят: они скоро замрут. Худо только печку топить. Как стану топить, взбаламучу их — тогда отбою от них нет, проклятущих! Но я уж приноровилась: плесну им молока в большую сковороду — так они все туда роем. И притихнут. Да ты пей, не смотри на пиво-то, еще налью. Пей, говорю, а то и домой не пущу! — в шутку пригрозила Марья. — Да вот картошкой закуси, на сале жарена.
Анисья выпила и второй стакан.
— Вот так бы давно! А скажи-ко теперь мне: клялись, поди, хромуха-та с Ольгой, а? Ну чего ты молчишь? Коли драки не было, значит, клялись.
— Клялись, — сдалась Анисья и махнула рукой. — Ой и клялись — на чем только белый свет стоит!
— Та-ак… — Марья скинула валенок и, довольная, всласть почесала ногу. — Ну, а скажи-ко мне теперь: Одноглазый-то все богатеет?
— Кто его знает! А заказчики издалёка приезжают: он ведь мастер по валенкам.
— А чем берет? Деньгам али хлебом?
— Больше хлебом норовит.
— Так куда ему столько хлеба?
— Хлеб меняет на товары, когда надо.
— Та-ак… А Чичира ушел на войну?
— Сегодня.
— А Любка осталась — ничего?..
— Да кто их знает, Марья?
— А ведь ему нынче ночью два зуба вышибли на гулянье, слышала?
— Нет, — солгала Анисья.
— Вот так раз! Я в стороне живу — знаю, а ты — ничем ничего!
— Мне не до этого: ноги болят.
— Ноги — не уши и не глаза, знать не мешают. Да не смотри в окошко-то, не смотри, еще светло, доедете!
— Да нет уж, пора домой забираться, а то в деревне про нас всего надумаются.