Хозяин дома уже стоял на крыльце, видимо издали услышал — не мудрено в такой тишине! — нашу машину, высмотрел нас в окошко — и вот глядит. Деревянная нога выставлена на крыльцо, сам весь за порогом, лишь торчит подол рубахи поверх штанов да топорщится разноклиньем короткая борода-самострижка. Сам высок. Голова белая. Один глаз прищурил, к другому — ладонь.
— Здорово, хозяин! — первым поздоровался наш директор и тут же присел на клевер, стащил ботинок, стал выколачивать снег. Мы тоже поздоровались, но старик только скользнул по нам взглядом и уставился — на минуту, не меньше — на подходившего шофера.
— Колюха! Ты?
— Я, дядька Елисей!
— Начальство возить наладилси?
— Да вот… заехали.
— А люди-то где?
— Где надо.
— Я говорю, скоро ли, мол, люди-то придут?
Шофер не ответил, а директор, видимо уязвленный невниманием хозяина, ядовито рыкнул:
— А чего тут делать людям-то?
Только тут хозяин перестукнул деревяшкой, посмотрел сверху вниз. Ответил, опустив ладонь от глаза:
— Чего и всегда — пахать да жить.
— Много тут не наживешь!
— Почто так?
— А пора сносить вашу деревню!
— За что?
Из-за спины старика показался молодой, узколицый и, как почувствовалось с первого взгляда, приветливый человек. Он осторожно оттеснил старика и с улыбкой — очень тонкой, прихмурной — спустился с крыльца.
— С приездом, передовик! С чем пожаловал? Не за трактором ли — машину вытаскивать?
Это был тоже директор совхоза, которому принадлежали эти земли. Он спрашивал, а сам перездоровался с нами со всеми за руку и, узнав, что дело пустяковое — рыба, тотчас указал на сани.
— Садитесь!
Лошадь была нынешняя, тракторной эпохи — гладкая, настоявшаяся. Она хотя и не без труда, но ретиво потянула в конец деревни, на взгорок, с которого вскоре открылось новое раздолье — покатое поле, обрамленное далеко понизу прибрежным полузанесенным кустарником. И там, в низине, копошились люди, много людей, стояли заглушенные трактора с прицепами, на которые грузили сено из потемневших, уже початых скирд.
— Это что у тебя? — спросил наш директор.
— Всесоюзный субботник.
— У тебя, Петрович… — он хотел покрутить пальцем около виска, но удержался и спросил с прихмылью: — У тебя… Ты что — по японскому или арабскому календарю живешь? Субботник через две недели.
— Через две недели у нас никакого субботника не получится: дорога раскиснет, ямы на ней водой нальются, а вертолетов у меня нет, так что мы порешили сегодня провести. Вот перевезем сено и спокойно дозимуем, как люди. Так что календарь у нас тот же, что и у всех, только земли разные.
— Земля одна, — возразил наш.
— Понятно… Хочешь сказать, что работа на ней разная? Верно. У вас, под боком начальства, с техникой побогаче, с наукой поскладнее живете. А к нам по таким дорогам кто поедет? Это же бездорожье много у нас отымает: технику губим, удобрения и те вывезти не можем, а ты их забираешь.
— А что им — пропадать, что ли?
— Правильно. Я не могу — ты забирай. Вот и получается, что ты свою землю годами выберег. Слава тебе, незаменимый передовой директор! А меня пора добивать, как вот эту деревню.
— Да кто тебя добивает? Я, что ли?
— Не о тебе речь…
Лошадь провалилась передними ногами, попятилась. Мы торопливо вышли из саней, не зная, как помочь. Петрович — как его называл наш директор — не торопился вызволять лошадь из сугроба, он как бы давал ей немного передохнуть, а тем временем, осматривая упряжь, продолжал:
— Речь идет о том, чтобы не было огульного подхода к понятию «неперспективное». В отношении людей, их домов, их жизни такое понятие просто неправильное. — Петрович посмотрел на меня, на Анатолия. — Как можно считать землю неперспективной, если земли этой даже у нас становится в обрез? В районных поселках, городишках живут мои вчерашние деревенские молодцы, как льдины, что отломились от берега, — болтаются, ни к чему душа не лежит. Я не обо всех, конечно… Вон, дядька Елисей, все ждет людей обратно. Как привезу ему хлеб, начну уговаривать: переезжай на центр — ни в какую! Дождется ли он, не знаю, но если сделать дорогу, пустить автобус — всего-то! — не удержаться людям в городах! Гляньте, краса-то какая!
Мне начинал все больше нравиться этот человек. Говорил он спокойно, без рисовки, с убежденностью человека, не раз продумавшего свои мысли, и мне становилось радостно, что в этом медвежьем углу есть такие толковые — чуть не подумалось: ребята, так молод он был, — такие толковые люди.