— Воды принеси, паразит! — Это Катька, почти жена, потому сказано без злобы.
Она двинула дверью по костистому плечу Сашки — не успел посторониться, на ходу перевязала платок и заторопилась на ферму к вечерней дойке. Сашка проследил за давно знакомой походкой: бежит, а сама — влево-вправо, влево-вправо, будто косит, и короткие ноги отпрыгивают от земли, едва не задевая толстый живот коленками. Катька — ударница. Опаздывать нельзя, а она задержалась: получала с дачников остатки, считала и прятала деньги. Сашка знал, сколько и куда, но никогда не брал самовольно — не обагрял руку, а сегодня даже не просил на пиво, выпить которого он мог до двадцати кружек, за что и был прозван Бадьей. Сегодня он смотрел только внутрь себя, унимал бурю в душе, еще не ведая, чем все кончится… Кроме того, он знал, что через неделю старшему сыну, Юрке, — тому самому, которого Катька семь лет назад прижила на аэродроме, где работала поварихой, надо идти в школу, а покупки не сделаны: самой некогда, Сашку отправлять с деньгами боязно да и не повелось. Младшему к зиме надо… Впрочем, и о младшем Сашке думалось не тяжко, потому что обо всех привыкла заботиться сама Катька, а поскольку времени у нее было мало, дети росли вольно, как трава, — красиво и неровно. Сашка тоже жил с ними как-то сбоку, будто пережидал ненастье. Лет пять назад, служа по последнему году и опасаясь вернуться домой единственным парнем на деревню, зацепился он за Катьку, как бревно в половодье за прибрежный валун. Человек он был покладистый — все ему было хорошо — и с такими синими стеснительными глазами, будто у красной девицы, каких ныне днем с фонарем не сыщешь, что Катька тотчас распознала в нем мягкий материал и принялась перековывать на свою колодку. Сашка поддавался, но податливость эта шла у него не только от природного терпенья, а еще и от обреченности. Никто в мире не знал, что он до безумия был влюблен в другую, в девчонку. Это она впервые навела его на мысль, сама того не зная, остаться здесь: как увидал раз в деревенском клубе, когда был в увольнении, так и обезречил, хоть и раньше не был краснобаем. Бывает, наверно, так… Ни слова, ни записки не выдумал парень за целый год, а когда однажды какой-то благополучный ловкач посадил ее на свой мотоцикл у того же клуба, резанул светом фары ему по лицу и утрещал в темноту, сердце Сашки обмякло и сбилось, как тряпка на крыльце клуба, и с той поры не пело петухом. Только и было у парня надежды, что держалась она тогда за парня некрепко, одними пальчиками за бока. Да вот, крепко не крепко, а живет теперь за девять километров, в другом совхозе. Нынче по весне слух прокатился, что неважно живет там его Люба, что дело к разводу катится, и Сашка, сам не свой, распалился нежданно для себя, разбаюкал свою мечту. Эх, Люба-Любушка!..
— Слышь, паразит? Воды неси! — послышалось рядом.
Это уже сосед Никола, с другого крыльца. Ведро выплеснул на крапиву. Прихмыливает. А чего прихмыливает? Перед Сашкой гордится: шофер, а Сашка у него в кузове болтается с вилами, в кабину берет не всегда — вот уж паразит чистый.
— Никол! А Никол! Погоди-ко! Ты был вчера там?
— Заезжал.
— Ну?
— Старлей крепко врезался, но мотоцикл еще ходовой.
— Сколько просит?
— За полтораста отдаст. Старлей — человек да и наелся с одного удара.
— А стоит полтораста-то?
— Болванка! Да за него все триста весной дадут! Вон сегодня вечером со станции грозились прийти смотреть. Охотников найдется. — Никола поплевал с крыльца, поалел набереженной шеей и вдруг строго спросил: — Это ты бочку с бензином открывал?
— Нужна мне твоя бочка!
— Поймаю кого — рыло начищу!
Погрохал по бочке. Звякнул ведром. Ушел.
«Охотник найдется!» — грянуло во всей Сашкиной утробе, и показалось: упусти он этот случай — навсегда упустит и мечту свою. Кровь затолклась у Сашки в самом горле, молотком забила в ушах. Который год видел он себя на мотоцикле! Который раз ехал он в своем воображении к ней и увозил с собой — так, как тогда увез ее толсторожий от клуба. В уме Сашка уже наездил столько километров, сколько не налетали все космонавты, вместе взятые… Вот он въезжает в деревню, делает разворот у ее дома. Останавливается. Потом… Нет, в дом сразу не войти. Он делает вид, что мотоцикл заглох, копается в моторе, кося глазом на дом. И выходит, наконец, она — в том же черном платье, белый платок накинут на плечи: «Сашенька, он меня бьет…» Толсторожий бежит к мотоциклу. Сашка отталкивает его в сторону, сажает свою Любушку на мотоцикл… Мотор заводится с пол-оборота… Он чувствует, как руки ее горячо и преданно обхватили его тело, дыхание жжет ему затылок, а они летят по лесной дороге туда, где их примут и поймут… Вот уже асфальт. Девятьсот каких-то километров этой ровной дороги, потом еще двести сорок грунтовки, а потом — тридцать шесть самых трудных — совсем без дороги, но и их пролетают они на своем мотоцикле. Наконец показываются из-за бугра кущи знакомых берез, меж них — родимый дом с просевшей у трубы крышей… Выбегают, оглушенные треском мотоцикла, сестренки и младший брат… Мать заметалась в окошках, шевелит цветы на подоконнике… Глазеют изо всех окошек старухи: какую королеву привез Сашка!.. Белолицу, красиву…