— Никол! Эт ты?
— Ну! — голос все еще недовольный. Вышел к уличному рукомойнику сполоснуть руки.
— Никол… Будь друг раз в жизни: дай полсотни в долг!
За этим «ну» стояло очень многое. Очень. Вот уж третий год скоро пойдет с осени, как Никола воззлился на Сашку. Поначалу, когда въехали в этот старый совхозный дом, въехали почти одновременно, житье у них было мирное. Гостились друг у друга. В деревне, на станции, в клубе один за другого горой стояли. Но вот по осени везли они комбикорма со станции. Никола приостановился у окрайного дома, забежал на минуту и — обратно, радостный: «Я подпячу, а ты сгрузи хозяевам мешков десять, деньги уже в кармане!» Сашка онемел. «Ты что — не понимаешь?» — хмыкнул Никола. Сашка плечами пожал. «А коль не понимаешь, так я тебя, дурака, научу жить. Сгружай мешки!» Тут уж Сашка раздеревянился. Осмелел и говорит: «Нет, Никола, я с этим делом связываться не буду. Если ты хочешь — давай, а мне это не с руки». Конечно, Сашка не прочь бы выпить десяток-другой кружек пива. Никто не скажет, что и лишний рубль в семью — худое дело, но и рубль рублю рознь. Такие рубли, на какие Колька наталкивал, легко достаются и легко уплывают — это Сашка усвоил сызмала, но Николе это нипочем. «Так что же мне, — говорит он, — деньги назад отдавать?» А Сашка ему: «Твое дело. Охота, так оставляй. Охота — мешки сам сгружай, я тебе не перечу, а меня не грязни. У нас такого в родовой никогда не бывало. Мать узнает — изведется». Тут Никола и вовсе зверем кинулся: «Дурак сиволапый! Это разве мать? Да настоящая мать для того и жить должна, чтобы грехи наши замаливать!»
В тот раз все мешки привезли на склад. За другие рейсы, когда Никола ездил один, Сашка не ручается. Но с той поры Никола чаще норовил ездить за комбикормами, за сухим молоком для телят один. Деньги завелись. Пускай…
Сосед такого не ожидал. Миллион терзаний накинулись на него после Сашкиного вопроса. Сашку он не уважал, потому что каждого человека он начинал разбирать с рубля, а поскольку его непутевый сосед зарабатывал мало, то и отношение к нему было брезгливое, запорожное. С другой стороны, Сашка просил не на пиво, которым все равно ему не насытиться, а на дело, да еще на такое, на которое он, Никола, сам его натравил…
— Раз в жизни, говорю!
Сашка знал, что соседу не надо кланяться жене, он сам в дому хозяин всему, и деньгам тоже, поэтому решил не отступать и шел на Николу, набычась и глядя снизу вверх.
— Ладно, — сдался тот. — А когда отдашь?
— Скоро, — неопределенно ответил Сашка.
— Та-ак… А из каких?
— Из отпускных.
— Та-ак… А остальные где возьмешь?
— Наберу понемногу… У Катьки найду.
— Схлопочешь! Она те рыло-то начистит!
— Не больно-то и боюсь! Давай деньги, а то опоздаю. Перехватят.
И Никола дал.
С остальными ста рублями Сашка намаялся. У Катьки отыскал только восемьдесят семь. Все перерыл — нет больше, хоть тресни. Он сел на табуретку и бессмысленно уставился на младшего. Петька полз к порогу и толкал впереди себя красный паровоз. Парнишка пыхтел, гудел, ложился щекой на пол, размазывая по нему слюни и заглядывая под колеса любимой игрушки… Но вот забежал старший. Перепрыгнул через брата, полез зачем-то на полку.
— Юрка! Поди сюда! Сколько у тебя денег есть?
Юрка судорожно схватился за свои портчонки у карманов и упятился было к порогу.
— Поди сюда, говорят!
В глазах у мальчишки, в слезной испарине задрожали страх, недетское раздумье над превратностями жизни и жалость к своему состоянию. Два лета он старательно копил полтинники к школе — на тетради, карандаши, ручки и прочее снаряжение. Мать выделяла порой, если была в добром духе, за прополку или за нянченье с младшим братом. В последние дни он их пересчитывал утром, днем и вечером, но от этого не прибывало: как было восемь штук, так и осталось.