— Батя, ты чего? — недоумевал Петька.
— За мной, говорю!
Иван Егорыч неожиданно свернул влево, прямо в калитку тракториста Шумахина.
— Точно! — страстно шепнул Петька в самое ухо Дубинина, уважительно приотставая на полшага.
Петька вспомнил, что отец недели две назад шугнул этого воришку от сарая. Дело было ночью. Шумахин считался дрянным человечишком, особенно после того как вернулся из тюрьмы за драку с родным отцом. До тюрьмы и после он не раз был замечен в мелких и грязных делишках: то молодую яблоню выроет у соседа, то чужую лопату у него найдут, а из совхоза тащил день и ночь все, что под руку попадало.
«Вот дурак! И как я-то сразу не догадался!» — досадовал Петька, а Дубинину шепнул:
— Доставайте бумагу, сейчас актик накатаем!
Иван Егорыч в дом Шумахиных не пошел — не хотел пачкаться. Он громыхнул кулаком по раме, потом требовательно заколотил топорищем по обшивке стены. В полузамерзшем окошке на миг показалось лицо самого Шумахина и тотчас исчезло. На крыльцо выскочила его жена — его первая оборона, грязноязыкая, матерщинница. Увидев гостей, она растерялась на миг, поняла, видать, что пришли не за хорошим. Правда, по хорошим делам к ним никто не приходил, все держались от них подальше.
— А ну, зови своего!
— Чего такое?
— Зови, говорю! — притопнул Иван Егорыч.
Сам Шумахин стоял, видимо, на крыльце, притаившись. Вышел из-за угла, криво улыбаясь и настороженно растягивая слова, произнес:
— Здравствуй, Егорыч! Ты чего это?
— Скажу чего, воровская морда!
— Да ты что, Егорыч! — в голосе едва чувствовалась обида, но за собой он столько имел грехов, что не мог так вот, сразу, разыграть обиженного. — Ты что, сосед? Да это не я к тебе…
— Уже знаешь, что ко мне, да? Смотри, ворюга! — Иван Егорыч приблизился к нему и постучал топорищем в тощую грудь Шумахина. — Я все знаю! Ты, как волк на острову, — один. Где чего пропадет — ты взял! Вот тебе и не с руки такое, вот ты и подбиваешь молокососов, чтобы и они приворовывали, дабы тебе было на кого кивать! Молчи! Ко мне забрались — по твоему нашепту!
— Да ему ничего…
— Ага! Знает, кому! — тотчас крикнул Петька. — Выдал себя и вора! Давайте акт! А ну, говори…
— Тихо! Не лезь! Я сам знаю, кто был… А тебе, ворюга, недолго осталось! Смотри: последнюю башку на плечах носишь!
Иван Егорыч так же неожиданно повернулся и вышел за калитку. Дубинин и Петька поторопились за ним, озадаченные.
Прошли больше полдеревни, но пыл у предводителя не угас. Он шел все так же напористо, горбатился и гнул свою широколобую голову книзу, будто готовился к тяжкому столкновению.
Если Шумахин был дома потому, что поломал трактор, то Ашахмин («И фамилии-то похожи!» — подумалось Петьке) вечно торчал дома, как вышел на пенсию. В тот момент, когда следопыты подошли к дому, хозяин шел из-под навеса с охапкой дров.
— Ко мне, что ли?
— К теще на блины! — надвинулся на него Иван Егорыч.
— Ну заходите, коль на блины.
— Нам и тут хорошо, вон на козлы присядем.
Ашахмин вышел сразу. Прокашлялся для храбрости, поправил сморщенную шапчонку и медленно спустился по ступеням, отряхивая рукава и полы фуфайки. Лицо его, в морщинах, задубелое, было темнее глаз, в которых почему-то — ни страха, ни опасенья, ни даже любопытства.
Иван Егорыч протянул ему топорище прямо в руки.
— Твой?
Ашахмин не взял топор. Он посмотрел на Дубинина, на Петьку и спокойно ответил:
— Я делал.
— Руку сразу видать. Чисто топорища ладишь.
— Так, Егорыч, почитай всю жизнь в лесу проработал!
— А детей где наделал? Тоже в лесу?
Ашахмин потянул сухую темную щеку в улыбке и показал уцелевшие спереди зубы:
— Детей дома.
— Э-эх ты! Дать бы тебе по морде за твоих детей!
Такое Ашахмин слышал не раз, и всегда это больно трогало его, но, поскольку никаких оправданий у него не было, он опускал голову и молчал. Да и какие оправдания? Жена умерла, когда пятеро малышей еле помнили ее. Новая супруга, соседка, решительная и властная женщина, наотрез отказалась признать его детей, а он, слабохарактерный, робкий, двоих отдал в детдом, а остальные остались жить в отцовском доме, раз в день прибегая есть к мачехе. Был в этом и некий копеечный умысел: за ними сохранили усадьбу, картошку с которой батька продавал. Первое время малышей жалели на деревне, а потом попривыкли к их волчьей жизни, притерпелись даже самые чуткие сердца, и уж никто не обращал на них внимания. Пройдет порой слух: такой-то школу кончил, уехал и батьке не пишет. Или того хуже: старшего-то ашахминского сынка посадили… Наверно, нелегко было батьке, а мачеха и тут находила что сказать: «Вот, вот какие они у тебя, а говорил — взять их в дом. Вот они какие у тебя!»