— Взять бы тебя, Сергей, связать бы с твоей бабой одной веревкой — да в воду с камнем! Разве вы люди, а? Детишек бросить! Да вас судить мало! А ребята-то какие росли — толковые, работящие, им бы чуток ласки да батькиной указки, — сказал в рифму Иван Егорыч и сам застеснялся.
Он сидел на козлах один. Дубинин и Петька стояли за его спиной, как подмастерья. Ашахмин стоял перед ним, маленький, вылинявший, горько скривив рот и посверкивая в сторону овлажненными глазами.
— Чего уж теперь, Егорыч… Теперь уж…
— «Теперь уж»! Теперь уж вон твой младший порезанный валяется в отцовском дому, а тебе и трава не расти. Или баба, квашня твоя, ходить туда не велит?
Дверь на крыльце приотворилась и на миг выказала полную женщину, низко повязанную красным платком — по-разбойному. Она слышала все и хотела вылететь на Ивана Егорыча, но увидела Дубинина и скрылась.
Дубинин заметил это и вышагнул вперед:
— Ну что же… Проведем, пожалуй, небольшой допрос, поскольку топор опознали…
— Допрос кончен! Пошли дальше!
Они вышли со двора и направились в соседний дом, кое-как покрытый толем. В окошках посвечивала фанера. Дверь на крыльцо выломана. Этот дом мог быть полной чашей, а теперь в его холодных стенах лежал на грязной постели один младший Ашахмин, отвернувшись к стене.
Иван Егорыч не бывал в этом дому лет пятнадцать, и сейчас, когда они вошли в это гулкое, пустынное помещение, он сразу убавил в себе огня. В самом деле, холодная выщербленная печка, два ухвата, немытый чугун на полу, крошки хлеба на изрезанном столе, какая-то серая тряпка на лавке, а на стене, над железной кроватью, единственным украшением висело велосипедное колесо с поржавевшими спицами…
— Володька! А Володька!
Парень недовольно повернулся, полапал на табуретке очки, нацепил их, узнав Дубинина, сел, опустил босые ноги на пол.
— Спина-то болит? — спросил Иван Егорыч. — Молчишь… Кто тебя порезал? А?
— Не помню.
— Та-ак… Не помнишь. Эх, Володька! Ведь ты хуже собаки живешь. Как вышел из интерната, так с той поры и щей горячих небось не едал. А теперь вот в тюрьму тебя повезут.
— За что? — натопорщился Володька, и шея его, тонкая, с синевой, как у плохо кормленного гуся, вжалась в плечи.
— Знаешь за что, сукин сын! Я тебе чего худого сделал, что ты мне окошко высадил? Шумахина наслушался? Он тебя еще не на такое наведет! Напоит, накормит, наведет и воровать заставит, вот как ко мне заставил забраться. Так ли говорю? Молчишь, паразит!
Иван Егорыч прошел к порогу, взял оставленный там топор и бросил к кровати.
— Темно было, что оставил в снегу? А? Или боль доняла, когда тебе стеклом из рамы дало по спине? А? Боль, видать, доняла, ясное дело. Схватил бутылку да бежать, а медсестре про чей-то ножик наплел!
Володька не двигался. Алел одним ухом и молчал.
— Признавайся — прощу!
Володька опасливо покосился на Дубинина. Потаенно перевел дух, но ничего не сказал, лишь облизнул губы. Не хватило духу. Тогда Иван Егорыч подтолкнул:
— Говори: Шумахин тебя натолкнул?
— Сказал, что ты пол-ящика водки домой пронес…
— Вот-вот! Надоумил дурака! Ну, я ему, мать его в вашу трезубцию… — вспыхнул было Иван Егорыч, полыхнув взглядом на Дубинина и на Петьку, но уломал себя. — А спину-то как угораздило?
— Я без фуфайки полез. Снял. В одной рубахе. Раму шевельнул, а осколок сверху… Я вставлю стекла-то, дядя Егор! — Володька приподнял брови и глянул на всех, будто боднул.
— Стекла! Что — стекла? Ты мне в душу плюнул, сволочь ты, а не человек! В одной деревне живем, по одной дороге ходим… Здороваешься, сволочь, а такие дела делаешь! Да раньше за такое дело со свету сживали. Как гнилых щенков, в проруби топили — и греха не было, а теперя навыдумывали на вас разные трезубции, трясут ими, как писаной торбой, а ворье не выводится!
— Иван Егорыч! — решительно кашлянул Дубинин. — Все ясно, можно составлять протокол.
— Нечего тут составлять! Не садись, следователь, пошли! Тут я сам разыскал, сам и разбираться буду. Иди лови других, мало ли у тебя всякой дряни прописано в бумагах!
Иван Егорыч пропустил за порог Дубинина и Петьку, но, прежде чем выйти, повернулся к Володьке. Тот сидел на кровати и разгоряченно хлюпал носом. Подмывало спросить, ел ли он чего в эти дни, но сдержался — не хотел по-бабски размягчать сердце, оно и так вот-вот могло поплыть, когда он увидел на столе крошки и чисто, по-собачьи обглоданную кость.