Мы остались сидеть у придорожной канавы. Было уже совсем темно. Я лег на спину, посадил сына на живот и смотрел в звездное небо. Руки, ноги и спина отходили от усталости: не велика тяжесть — пятилетний ребенок, но в дороге и он натянет спину.
— Папа! Чего это?
Я открыл глаза и ничего не увидел, кроме звезд, низкорослого леска, посаженного Иваном много лет назад, да еле светящейся полосы песчаной обочины. Но вот впереди и чуть справа, где, я знал, кончается молодой лесок и открывается большая болотная низина, уходящая чуть не до горизонта, вспыхнула зарница.
— Во! Опять! Чего это? Гроза?
Я подумал. Прислушался. Стояла все та же черная тишина, безветрие, а там опять плеснуло над всей низиной, будто встряхнули ослепительно белым полотнищем.
— Это хлебозоры, мальчик. Не бойся…
— А чего это такое? А? Папа, не спи!
Я не спал.
Бывает же так в нашей жизни, когда из глубины памяти, из самого детства вдруг вспомнится канувшая в вечность крупица твоего бытия, будто высвеченная молнией дорога.
…Отец нес меня долго, осторожно подкидывая на грудь, повыше, мое сонное тело. Я слышал его шаги, отдававшиеся в каждой клетке моего тела, чувствовал родной запах его волос и шеи, за которую держался, и сладко подремывал. В душе у меня, семилетнего, было тихо, как в подзвездном мире в ту ночь, а теплая проселочная дорога, прогретая за день, пресно пахла пылью. Я уже знал, что где-то идет война, но не знал, что отец получил повестку на фронт и целый день бегал по знакомым, спешно решал какие-то дела, вдруг нахлынувшие на него, а меня под вечер взял с собой в какой-то дом, где жила собака. Отец будто боялся, что я куда-нибудь удеру в то время, как могу ему очень понадобиться. Теперь-то я знаю, что за все дни и вечера, когда он не доиграл со мной, не донянчился, не дообогрел после смерти моей мамы, — теперь, в эти последние часы, он не отпускал меня… Сквозь дрему, поверх отцовского плеча мне вдруг резанула в глаза широкая молния. Подрожала секунду-другую и опала во тьму.
— Папа! Чего это? — спросил я.
Он повернулся. Опустил меня на землю и ждал. В той стороне, где, как говорили мальчишки, была война, снова вскинулись кудлатые всполохи, они подергались студенисто и вновь канули во тьму, вроде провалились в большую ненасытную яму, что была за ржаными полями.
— Папа, это — война?
— Нет-нет! Это так… Это хлебозоры… — И не успел я спросить, что это такое, уколол меня, небритый, в щеку.
Он поднял меня, вскинул повыше, к плечу, и заторопился к дому, словно хотел навсегда унести меня от того странного и неспокойного виденья, так некстати привидевшегося мне.
…Он твердо обещал мне вернуться с войны, как только я пойду в школу. Осенью я выплакал у мачехи, чтобы она отвела меня в первый класс, но директор, полный больной человек, подержал мою руку и покачал головой:
— О-о, милый, тонка еще, тонка! Посиди годик дома, а на будущий год приходи.
В те годы в школу принимали с восьми, но мне казалось, что директор и все учителя сговорились. Нужна мне была их школа! Мне надо было пойти в нее, чтобы вернулся отец. Но настала еще одна осень. Потом пришла другая, а отец не вернулся. Долго мне казалось, что в этом виноват тот директор школы. Потом, уже после войны, когда я увидел в ночном поле, вот так же, в августе, бесшумные зарницы, мне показалось, что это они, эти самые зарницы, указали ему дорогу без возврата, высветив ее со всеми утратами и горькой памятью. Еще позднее я понял, что тогда метались по горизонту не хлебозоры, то выкатывало войну, от которой никому не суждено было посторониться. Я понимаю святой обман отца и благодарен ему за тот миг надежды, за ту ночь у него на руках, за сладкий запах его волос и шеи, за то, что он дал мне эту непростую жизнь на земле, наполненную светом солнца и вот этих звезд… И еще за то, что, оставив меня в огромном мире, он предвосхитил появленье вот этого маленького человека, моего сына, — хотя он не знает слова «дедушка».
Спасибо, папа… Он не знает, что у тебя были умелые, добрые руки. Ими ты делал самые нужные и самые дорогие игрушки. Ты делал их немало, но не успел сделать еще одну — самую нужную из всех — игрушку моему сыну…
…Нет, я не спал, когда сын теребил меня за рубашку. Мне показалось на миг — так же коротко, как всполох зарницы, — что вернулась вдруг та ночь перед отправкой отца на фронт…
— Папа, ты не спи!
— Я не сплю, мальчик. Не сплю…
— А чего это такое? Гроза?
— Я же сказал: хлебозоры. Это добрые зарницы. Они приходят к нам, когда в полях созревают хлеба. Они приходят без грома, без ветра.
— А они еще придут?
— Каждый год они будут приходить, пока мы с тобой живем.