«Ну-кось ты, забыла полушубок-то навязать!» — опять засокрушалась Анисья, а сама уже взялась за одежду, чтобы идти к Ольге. Она накинула большой толстый платок, зачем-то глянула в темное зеркало, за которым с прошлой осени, как убили мужа, пылилась черная накидка, старательно застегнула верхнюю пуговицу еще совсем новой плюшевой жакетки — той самой, что подарила ей дочь перед войной, и вышла, дважды хлопнув разбухшей дверью. На крыльце она подняла затоптанный веник и приставила его к двери: хозяйки нет.
На дворе было по-прежнему холодно, сыро. Земля, еще не схваченная морозом, набрякшая осенними дождями, проедала грязью тонкую пелену снега; а за деревней, там, где пожухли и замерли травы, особенно в низине, у моста, снег не таял — было все бело, и только черной трещиной коробился ручей; повсюду пестрели раскисшие следы, а на высоком горбатом поле, как весной, обозначились длинные проталины, но больше не было ничего весеннего ни в природе, ни в душе Анисьи. Она постояла посреди пустынного двора, потопталась в своих красных клееных галошах возле завалившейся воротни и не испытала никакой досады от своей бесхозяйственности.
После гибели мужа и после того, как из Ленинграда, где жила ее дочь, не стали приходить письма, а молва доносила в ее крайнюю избу черные вести о голоде, — Анисья каждый день незаметно и непрестанно теряла интерес к жизни, все больше каменея изнутри. Ей многое стало безразлично.
«Поднять бы надо воротню-то, — между прочим подумала она. — Не то снегу навалит — сопреет. А может, и так…»
Надсадно крикнула ворона, несколько раз, с черного, будто обгорелого, тополя, что рос против избы Степки Чичиры, и лениво полетела к овинам.
«Беды накаркает, провалиться ей!» — опять между прочим подумала Анисья и тут же испугалась своего навета, вспомнив, что Степку через два дня увезут на войну… «Спаси его бог, озорника!» — искренне прошептала Анисья и, горбатясь, захлюпала к соседке. Следы от ее галош ложились по раскисшему снегу до самого крыльца соседского дома и ватной рванью расползались за ней.
Соседка Ольга жила одна. Она разошлась с мужем перед войной, но числилась замужней, поэтому, когда в первую неделю войны убили ее мужа, на деревне было сказано: «Ну вот, теперь у Ольги руки развязаны…» И она действительно скорехонько вышла за Алексея Охлопова — мужика дельного, интересного, совсем еще молодого, жившего с шестилетним сыном Пронькой, мать которого свернулась от крупозного воспаленья легких, простыв в риге на трепке льна. Когда отца Проньки взяли на войну, Ольга осталась в доме Охлоповых и как мать покрикивала на мальчишку. Но вот недавно пришло извещение, которое скрыли от Проньки, а если бы не скрыли, то, может быть, мальчик и понял, что больше не стоит бегать за перелесок, к полустанку, и ждать, когда покажется на дороге отец… Из далеких деревень ждали родственников Охлоповых, которые должны были решить судьбу Проньки и дома, но они не ехали. Ольга, устав от неопределенности, ушла из дома Охлоповых. На собрании она сказала, что от Проньки она совсем-де не отказывается, но кормить его нечем, и собрание решило, что Пронька будет пока жить у всех подряд на правах подпаска. Деревенская молва корила Ольгу, да на том все и осталось, а мальчик стал кочевать из дома в дом после каждого ужина. Сегодня его ждала Анисья.
Ольга была дома. Когда вошла Анисья, она даже не повернула головы и продолжала смотреть мимо косяка, на улицу. Сбоку был виден ее орлиный профиль и тонкий серп белого пробора по черной голове.
— Здравствуй еще раз! — с поклоном сказала Анисья.
— Здравствуй, — буркнула Ольга в ответ.
— Никак примывалась?
— Нет.
— А чисто у тебя, ну да ведь топтать некому: не семья, — заметила Анисья без ехидства, но вышло так, что она упрекала Ольгу за оставленного на мирскую судьбу Проньку, и ей тут же захотелось поправить разговор: — Чего хошь про войну-то слышно?