Однако прежде чем откланяться, она спросила:
— Так полушубок-то возьмете?
— За сколько?
— За пуд ржи.
— А ты знаешь, почем ноне рожь на рынке? — спросил хозяин. — Тыща пуд! Нет уж, у самих с хлебом худо.
— А не продашь ли свою жакетку? — спросила хозяйка.
— Жакетку не продам — память доченькина. До свиданья!
На улице стало совсем темно. Пронька сразу же схватился за мягкий Анисьин рукав и не отпускал его даже тогда, когда глаза привыкли к темноте и стали различать расплывчатые пятна домов и деревьев. Он охотно шел к Анисье. Ему нравилась у нее уютная теплая печка, чистый угол с иконами и сама изба, хотя старая и небольшая, но все еще аккуратная, по которой можно было ходить смело и заглядывать во все углы без опаски. Прошлый раз, когда подошла очередь и Пронька ночевал здесь, он даже забирался на чердак, где пахло пылью и рогожами, и смотрел оттуда на черное горбатое поле, на плотную стену леса за ним, на грязную, разъезженную дорогу, тоскливо поблескивавшую лужами. Он смотрел сверху и думал, что скоро это поле, лес и дорогу покроет снег, и тогда издали будет виден темный полушубок отца…
И вот уже выпал снег.
— Пронюшка, ты не озяб? — спросила Анисья, ощупывая его голую руку. — А ножонки-те не ознобил?
— Нет.
— А поесть-то хочешь?
— Нет, — односложно отвечал он и после каждого вопроса чувствовал, как стынет его тело и хочется есть.
— Пронюшка, а ты маму-то помнишь?
— Угу, — кивнул он, но, припомнив широкое белое лицо какой-то дальней родственницы, когда-то нянчившей его, он решительно добавил: — Помню.
Анисья не поверила и вздохнула.
В другом конце деревни несколько раз глухо хлопнула дверь, раздались голоса ребят и снова заиграла гармошка.
— Сердешные, последние денечки догуливают, — проговорила она и зачем-то сказала: — А Степка-то у зазнобушки, у Любки, гулял. Она самогон у Одноглазого покупала, выменивала.
Пронька слушал ее, стремясь проникнуть своим детским умом во все эти житейские сложности, и не постигал их, но ему было очень приятно, что с ним говорят.
Они прошли мимо плохо занавешенных окон правления, где под двенадцатилинейной лампой Ермолай Хромой решал с бабами, членами правления, Пронькину судьбу, потом — мимо дома Ольги и поднялись на крыльцо Анисьиного дома.
— Она тебя не била, когда жила у вас вместо матки? — спросила Анисья тихонько и кивнула в темноте на дом Ольги. Потом положила веник под ноги: — Вытри… Али била?
— Нет, — ответил Пронька. — Только за уши больно драла, да говорить про это не велела.
— А маткины платья примеряла?
— Примеряла.
— А носить — носила?
— Носила.
— Бессовестная… А вон это, васильково, цветочкам-те, — тоже носила?
— Ага.
— Бессовестная. Матке твоей только раз довелось надеть его. Бессовестная, право.
Они вошли в избу, и Пронька ощутил щекой мягкую благодать тепла от русской печки. Он знал, что стоит протянуть руку и приподняться на носки — и можно достать до трех теплых глубоких печурков, в которых надежно просыхают портянки.
— Раздевайся, Пронюшка! — из чулана кликнула Анисья и зажгла коптилку. — Раздевайся да на печь, а я тебе поесть подам прямо туда.
На печке Пронька разворошил старые валенки, фуфайки, пальтушки, дорылся до горячих кирпичей и приник к ним всем своим неухоженным существом. Анисья поднялась с коптилкой на печь, поставила ее на полати, поубавила, чтобы меньше коптел потолок, а потом подала Проньке большой житник, густо посыпанный маком. Сама она поела в полумраке чулана картошки и тоже забралась на печку.
— А ты чего не ешь? — изумилась она.
— А давай вместе.
— Господи… — растерялась Анисья. — Да милой ты мой… Да как он зоблется обо мне… Да ну-кось ты, какой ты…
Она все же отломила от его житника кусочек, а когда стала есть, все почему-то хлюпала носом и отворачивалась от малыша.
— Ты куда смотришь? — спросил он.
— Да вот на лук. Лук-горюк. Все говорят, что большой лук к большому горю родится.
По стене, вдоль печки, висели на жердочке крупные связки лука и темно-коричневые пучки маковых головок.
— А это мак? — спросил Пронька.
— Мак.
— А чего он не высыпается?
— А не шевелишь, так и не высыпается, а вот весной вытряхнем да посеем вдоль огороду — цвету будет!.. Ты поможешь мне сеять? Ну вот и хорошо.
С улицы донеслись голоса и переборы гармошки.
— Некрута в чужую пошли. Побузят останный разочек, — заметила Анисья. — Ой, да никак к нам?