— Ты же ни о ком не думаешь, кроме себя! — не унимался Андрюс. — Когда немцы выпрут советских из Литвы, мы тебя на рельсах оставим, дабы никогда больше не видеть!
— Парень, ты не понимаешь. Немцы не решат нашу проблему. Они создадут новую, — сказал Лысый. — Те чёртовые списки… — пробормотал он.
— Тебя никто слушать не желает, понял?
— Она, милая, — сказала мама. — Дай, пожалуйста, ребёнка.
— Не отдавайте его им, — умоляла Она. — Я вас очень прошу.
— Мы не отдадим его охранникам. Я обещаю, — сказала мама. Она в последний раз осмотрела маленького, проверила сердцебиение и дыхание. — Мы завернём его во что-то красивое.
Она всхлипнула. Я пошла к открытым дверям отдышаться.
Вернулся Йонас с вёдрами.
— Почему ты плачешь? — спросил он, залезая в вагон.
Я покачала головой.
— Ну что случилось? — не отступал Йонас.
— Малыш умер, — сказал Андрюс.
— Наш малыш? — тихо переспросил он.
Андрюс кивнул.
Йонас поставил вёдра и посмотрел на маму, в руках которой был спеленатый ребёнок, а после на меня. Присел, достал из кармана камешек и поставил на полу ещё одну отметку. На мгновенье братик замер, а затем принялся бить камнем по тем отметкам, с каждым разом всё сильнее и сильнее. Йонас так бил, что я испугалась, что он может сломать руку. Я сделала шаг в его сторону, но Андрюс остановил меня.
— Не трогай его, — сказал он.
Я неуверенно посмотрела на него.
— Лучше пусть привыкнет, — сказал Андрюс.
К чему привыкнет — к неудержимому гневу? Или к такой глубокой печали, словно из тебя вырвали сердцевину и скормили тебе же, только теперь из грязного ведра?!
Я посмотрела на Андрюса, его лицо всё ещё оставалось опухшим. Он заметил мой взгляд.
— А ты привык? — спросила я.
Мышца на его челюсти дёрнулась. Он вытащил из кармана окурок сигареты и закурил.
— Да, — ответил он и выпустил дым. — Я привык.
Люди обсуждали войну, говорили, что немцы нас спасут. Впервые Лысый молчал. Я думала, не сказал ли он про Гитлера правду. Не получится ли, что мы сменим серп и молот на что-то ещё похуже? Кажется, никто так не считал. Папа мог бы сказать наверняка. Он всегда знает обо всём, только со мной никогда об этом не разговаривал. А вот с мамой — да. Иногда ночью я слышала из их комнаты шёпот и бормотание. Я знала: это значит, что они разговаривают об СССР.
Я подумала о папе. Знал ли он о войне? Знает ли, что у всех нас вши? Что мы сбились в кучу, и среди нас — мёртвый младенец? Знает ли он, как я по нему скучаю? Я сжала в кармане носовой платок, представляя себе папину улыбку.
— Ну не двигайся! — сетовала я.
— А у меня спина зачесалась, — лукаво улыбнулся папа.
— Нет, просто ты хочешь, чтобы мне было сложнее! — поддразнила я, пытаясь уловить его ясные голубые глаза.
— А я тебя проверяю. Настоящие художники должны уметь уловить мгновение, — ответил папа.
— Но если ты не будешь сидеть спокойно, у тебя глаза получатся косые! — сказала я, наводя карандашом тень по краю лица.
— Они у меня и так косые, — ответил папа и свёл глаза к переносице.
Я засмеялась.
— Что слышно от Йоанны? — спросил папа.
— В последнее время — ничего. Я отправила ей рисунок того домика в Ниде[4], который понравился ей прошлым летом. Она мне даже не ответила. Мама говорит, что она рисунок получила, просто очень занята из-за учёбы.
— Так и есть, — сказал папа. — Ты же знаешь, она хочет стать доктором.
Я знала. Йоанна часто говорила о медицине и о том, что хочет выучиться на педиатра. Она постоянно перерывала мне рисование рассказами о моих сухожильях или суставах. А если я, к тому же, ещё и чихала, Йоанна тут же зачитывала мне список инфекций, которые к вечеру могут загнать меня в могилу. Прошлым летом, когда мы были на каникулах в Ниде, она познакомилась с парнем. Я каждый вечер ждала её рассказов с подробностями свиданий. Йоанне было уже семнадцать, она была мудрая и опытная, а к тому же имела книгу из анатомии, которая меня просто зачаровала.
— Ну вот, — произнесла я, заканчивая рисунок. — Что скажешь?
— А это что? — Папа показал на бумаге.
— Моя подпись.
— Подпись? Да это же какие-то каракули. Никто ведь здесь твоё имя не узнает.
Я пожала плечами.
— А ты узнаешь! — сказала я.
20
Мы ехали дальше и уже оставили позади Урал. Госпожа Грибас объяснила, что Уральские горы — это условная граница между Европой и Азией. Мы въехали в Азию, другую часть мира. Люди говорили, что мы направляемся в Южный Сибирь — может, даже в Китай или Монголию.