Анатолий Олегов
Посреди зимы
На озера мы не ездили давно. Да и куда было ехать сейчас, посреди зимы, когда тяжелый метровый лед душным панцирем придавил воду. В такое глухое время озера засыпали, и лишь только там, где водился налим, жизнь в зимней воде теплилась. Налим, все лето просидевший под камнями, к зиме оживал, к январю становился совсем живым, метал возле каменной гряды икру и тут нет-нет и попадался на крючок.
Попадался налим посреди зимы и на блесну, и на мормышку, но такая удача была редка. Чаще всего доставали этого сумрачного хозяина ледовитой воды на живца, но и то не всегда. Видать, и у налима посреди зимы под душным льдом аппетит был не слишком велик.
Да и надо ли было ехать за каким-то пустяшным налимом на дальние озера, еще не зная, выпадет удача или нет, когда этого самого налима было полно рядом с домом в реке! Здесь его ловили в мережи, что ставила под лед с начала зимы рыбацкая артель. Здоровенных черных рыбин с трудом вытаскивали на лед, и они долго плясали-крутились на седом морозном льду, пока жесткий мороз и их не делал седыми и ледяными.
И все-таки на дальние озера очень хотелось попасть. И пусть сейчас стояла самая глухая пора зимнего бесклевья, пусть, наверное, никто из нас ничего не поймает и даже не увидит, как качнется вверх-вниз в робкой поклевке сторожок, но ждать весну, ждать щедрый весенний лед былс нестерпимо томительно, и, не сговариваясь, мы в один голос решили: все-таки едем.
Ночью, как и во все предыдущие ночи, мороз с треском подступил к домам. Ночь была до того суха от крепкого мороза, до того чутка, что, казалось, слышал ты каждый шорох в любом конце поселка. К утру мороз стал еще злей, и папироса, на секунду вынутая изо рта, тут же смерзалась в жгущую холодом льдышку.
Еще в густой морозной темноте загрузили мы в машину ящики-шарабаны, пешни и коловороты, а затем в старенький газик забрались и сами, тяжелые, пока не обмякшие в своих ста одежках, и, боясь запустить мороз за ворот и в рукава, замерли, насторожились перед дорогой.
Ехали быстро и легко, разгоняя светом фар предутренний мрак и будя-тревожа сжавшихся по обочинам дороги застывшие елки. Затем оставили у дороги машину и не спеша, один за другим спустились на лед.
Первым, как всегда, вышагивал Мясников. Он ступал прямо и твердо, неся на конце пешни, торчащей далеко за могучим плечом, тяжелый и объемистый ящик, куда смело вошло бы пуда эдак с два колобах-окуней.
Окуней солидного размера колобахами стал называть именно он, Мясников. Колобахи и только. И только таких именно окуней-колобах искал он повсюду и всегда надеялся найти.
– Ну как, Николай Иванович, колобахи-то? – спрашивали его. И он, нисколько не смущаясь, не остерегаясь прозвища «Колобашкин», которое дали ему проворные на шутку поселковые ребятишки, прямо отвечал:
– Дак оборвали колобахи три лески да еще у двух мормышек крючки пообломали. Худые стали крючки делать…
И он не прибавлял, не убавлял – здоровенные окуни будто нарочно дожидались его и не раз за рыбалку крушили его снасть. Удавалось победить и ему, и тогда на следующий праздный вопрос любителя послушать про колобах: «А таких, чтоб лески не рвали, небось, и нет?» – Николай Мясников щедро откидывал крышку своего рыбацкого ящика-сундука и протягивал любопытному красавца окуня, зажатого в крепкой, ловкой руке.
На зимнюю рыбалку Мясников почти всегда отправлялся с пешней, именно с пешней, настоящей рыбацкой, кованой, тяжелой, а не с плюгавеньким коловоротом. Была у него эта увесистая пешня, орудие точное, бьющее наверняка, видимо, от старой привычки, что передавалась когда-то от одного старательного мужика к другому, делать все основательно, крепко, мудро, но вместе с тем тонко и красиво.
Пешня шла и к его характеру, и к его большим рукам. Но к этим же крепким рукам удивительно ладно подходила и зимняя удочка-игрушка с пробковой ручкой и тонким виниловым прутиком-кончиком. И леска у этой удочки была не в спичку толщиной, как у большинства наших рыболовов, а всего лишь с волосок, и завершалась эта миниатюрная снасть такой же миниатюрной крошечкой – мормышкой.
Если мне, человеку, прошедшему рыболовную науку в столице, где и рыбы-то не увидишь, кроме ершей в полпальца, баловаться такой несерьезной снастью кое-как разрешалось, то есть такая изящная снасть в моих руках вызывала лишь сочувственные улыбки, то желание Николая Мясникова поймать колобаху на волосок и крошечную мормышку расценивалось вначале не иначе как «завихрение в мозгах». Но Мясников не пожелал прислушиваться к голосу консерваторов и эксперименты свои продолжал: с крошечной мормышкой и тончайшей леской он упорно разыскивал колобах и находил куда чаще, чем другие потомственные рыбачки, вооруженные «кондовой» снастью.
«Кондовой» я называл снасть, которой были вооружены здесь поголовно все любители зимней рыбалки. Эластичный кончик не ставился ни во что. Кончик удилища должен быть прочным – и баста. Леска подбиралась по тому же принципу – лишь бы покрепче, а к концу лески привязывалась зимняя блесна средних размеров, которая и увлекала за собой в воду сколь угодно толстую леску. Такая снасть, безусловно, была оперативнее, скорей приводилась в действие, скорей достигала дна, и в особо удачливые дни, когда рыба вдруг начинала хватать все, что попадалось ей на глаза, была потому добычливей – с тонкой леской и крошечной мормышкой возиться приходилось дольше. Правда, мормышки тоже входили в состав «кондовой» снасти – другой раз сразу две мормышки подвешивались на отдельных поводках чуть повыше блесны-грузила, но при такой оснастке уже никак не приходилось говорить ни о каком искусстве рыбной ловли.
Споры о том, плоха или хороша «кондовая» снасть, до моего приезда здесь не велись – другой снасти ни у кого просто не было. Когда же я впервые отправился на рыбалку с местными рыбаками да еще умудрился что-то поймать на свою потешную снасть да еще когда Николай Мясников ухватил своим острым умом самородка-исследователя, что в потешной снасти, привезенной из Москвы, что-то такое есть, страсти разгорелись и главным моим оппонентом стал некто Тяглов, человек в общем-то молчаливый, внешне тихий и спокойный, но вечно хранивший под этими скромностью, тишиной и молчаливостью буйное несогласие со всем, что сразу не пришлось ему по душе.