– Сидишь дома? В такую погоду?
– Как видишь.
– Сходил бы искупался.
– Ты не видишь? Я работаю. Ослепла?
Мама стояла и молчала. Я видел ее отражение в оконном стекле, туманное существо, словно входившее в себя и выходившее. Во всяком случае, первым молчание нарушу не я.
– Ты надолго задержался, – сказала мама.
– Пришлось ждать газету.
– Понятно. Могу сварить тебе другое яйцо.
– Карга отвалила? – спросил я.
– Что ты сказал?
Я нарочно постарался выговаривать слова как можно отчетливее. Мама явно плохо слышала, что не редкость в той семейной ветви, на конце которой сижу я.
– Доброжелательная, запятая, мадам, запятая, Гулликсен, запятая, ушла?
– Что с тобой?
– Ничего. Почему ты спрашиваешь? Со мной что-то не так?
– Мне просто так кажется. Что-то случилось?
– Случилось? Разве в Несоддене что-нибудь случается? Насколько мне известно, нет.
– Строптивый ты сегодня, Крис.
– Уверена, что не ты сама строптивая?
– Почему ты не отдал жестянку?
– Потому что не застал Ивера Малта дома.
– Мог бы просто оставить ее там, а?
– Мог. Но не оставил.
– Что я сделала не так, Крис?
Я повернулся к ней. Она принесла мои купальные принадлежности.
– Зачем ты сказала этой карге, что я пишу?
– Крис! Нельзя так говорить! Какая муха тебя укусила?
– Зачем? Зачем ты сказала госпоже Гулликсен, что я пишу?
– Господи, да какое это имеет значение?
– Очень даже большое. Может, еще дашь объявление в «Афтенпостен»?
Я видел, что мама ужасно расстроилась. Положила на кровать банное полотенце и плавки.
– Я не знала, что это секрет, Крис.
– Именно что секрет. Надеюсь, ты это понимаешь.
– Я просто горжусь тобой.
Мама медленно и бесшумно закрыла за собой дверь. Я по-прежнему сидел за столом. Она мной гордится? Во всяком случае, так она сказала, а мама редко говорила то, чего не думала, разве только ее вынуждала вежливость. Мне стало совестно. Я никак не мог сидеть и мучиться угрызениями совести, не мог писать, оттого что мучился угрызениями совести. Взял плавки и пошел на пляж Хурнстранда, хотя вообще это никакой не пляж, а скалистый склон. Повсюду на солнце лежали люди, свободного местечка не найдешь. К счастью, я никого тут не знал и меня тоже никто не знал. Той моторки не видно, только неторопливые парусные лодки да несколько яликов. Потом надвинулась широкая тень, поглотила свет. А немного погодя пошел дождь. Народ похватал одежду, быстренько собрал вещички и разбежался. Уму непостижимо. Сперва купаются, а когда вода льется сверху, впадают в панику. Скоро все скалы опустели. К моей радости. Я любил шум дождя, особенно когда капли падали во фьорд, который вдруг притихал, как послушная собака. Такие вот образы я придумывал. Или они сами приходили. Мне не надо было ничего делать. Все увиденное преображалось во что-то другое. Что общего у послушной собаки и фьорда? Ничего. В том-то и штука. Я создавал собственный порядок, полнейший порядок, где мог успокоиться. Я переоделся, вышел на трамплин и лег там. Чудесный дождь. Чудесная тень под дождем. Приятная прохлада. Все бы могло быть замечательно. Могло бы, как я уже говорил, быть в полнейшем порядке. Но я чересчур разволновался. Не находил покоя. Покой – единственное, в чем я нуждался. Я помню – не как вчерашнее, а будто оно всегда здесь, со мной, – прикосновение к спине шершавой, колючей мешковины, которой был выстлан трамплин. По сей день, проснувшись ночью, могу подумать, что лежу на том трамплине. По сей день, когда стою спиной к зеркалу и искоса гляжу на себя, вижу узоры на коже, они похожи на вафли, что опять-таки не имеет отношения к делу, в смысле – к трамплину, мешковина и вафли отнюдь не первое, что приходит людям в голову, а вот мне приходит. Периодически во мне возникает целый шквал образов, захлестывает меня. Но дождь миновал, оставил после себя блеклый свет, от которого у меня разболелась голова. Пришлось сесть на корточки, заслонить глаза. Так продолжалось некоторое время. Когда четкость зрения вернулась, я заметил моторку, она как раз огибала Сигнал. Тройка, по обыкновению, выпендривалась. Они стояли на банках, в спасательных поясах, но пробку заменили пивными бутылками. Лисбет перегнулась через борт, как дохлый тюлень в бикини. По-моему, ее рвало. Хотя волнение на море не очень сильное. Наверно, внутреннее волнение сделало свое дело. Другая девчонка, Хайди, сидела у румпеля. Мне понравилось, как она его держит. Меня они, к счастью, не заметили. Я оделся и пошел домой. Мама сидела на балконе, читала газету. С намокшей маркизы капало. Мама вдруг показалась мне такой одинокой, такой заброшенной. Каких новостей она искала в газете? Неожиданно я рассердился на нее. Это неправильно. Нельзя сердиться на родную маму. Виноват был я сам. Я сел с нею рядом.