Сейчас, когда Родион идет вдоль гаражей, еще темно, как ночью, небо обложено вкруговую, и проезд освещается электрическими лампочками без колпаков, подвешенными меж двух столбов. Их раскачивает, точно маятники, — номера гаражей то появляются, то исчезают. После истории с Мурадовым владельцы раскошелились на общее освещение, которого несколько месяцев назад еще не было. И все равно сырой туман, поднимающийся с земли, клочьями забивает проходы. Хорошего обзора нет.
У гаража № 19, на месте преступления, уже стоят многие из участников выездного заседания.
Нервное длинноносое лицо судьи серо, горло наглухо закрыто теплым шарфом. То и дело он разражается кашлем.
— Результат ремонта в горсуде, — поясняет он, пожимая руку Родиона. — Прокурор уже здесь. Хорошо, что вы аккуратны.
Мокроусов озабочен. Сегодня перед выездом на место он зашел в прокуратуру и узнал, что следствие по делу бежавшего из колонии рецидивиста, убившего нескольких женщин на протяжении одной недели, никак не закончится. Преступник запирается. Это сообщение расстроило Мокроусова до крайности, и после Сретенского тупика он предполагал вернуться в прокуратуру и вплотную заняться этим... Ничто, однако, не выдает его озабоченности: Мокроусов, как всегда, подтянут, стекла безоправных очков поблескивают свежо и молодо.
Родион видит жену Мурадова, Нину Григорьевну, крашеную блондинку с настороженным лицом, и Ирину Шестопал, которая кажется ему несколько тяжеловесной и утомленной. Здесь же толпа любопытных — из тех, кто жаждет дать любые сведения по любому поводу.
Судья просит публику отойти за гаражи. И сразу же на полной скорости въезжает в тупик Мазурин. Разворачиваясь, его спортивный «Москвич» грохочет, как целая автоколонна.
Мазурин кивает собравшимся, приваливается плечом к стене гаража. Маленькая пунцовощекая секретарша с клеенчатой тетрадью пристраивается рядом — вести протокол.
Наконец подъезжает тюремный фургон с арестантом.
Сначала из него выпрыгивают двое конвойных, вслед за ними овчарка на длинном поводке, затем спускается Рахманинов, за ним еще двое конвойных.
Никита Рахманинов в коротком черном пальто, с непокрытой головой выглядит жалко и неопрятно среди озабоченных, деловых людей. У каждого из присутствующих здесь своя служебная цель, и только у него никакой цели уже нет. Рахманинов чувствует это с первых минут, когда все вокруг него начинают двигаться: открывают гараж, выкатывают оттуда машину, чтобы воспроизвести ситуацию.
Выйдя на свежий воздух, в вольной одежде и без наручников, он впервые за все эти недели чувствует желание жить, выжить. С особой остротой сейчас он осознает, что люди вокруг него — одно, а он — совершенно другое. И это полное его одиночество среди себе подобных кажется ему столь диким, невыносимым, что ему хочется заорать на весь тупик, чтобы воспользоваться этим правом вопить и выть на всю вселенную. Перед его глазами вспыхивает огонек той ночи, когда он ехал в Москву и считал делом чести вернуться во Владимир на машине, чтобы покатать на именинах Галину и ее гостей, и это фанатическое желание кажется ему сейчас таким убийственно ничтожным, абсурдным рядом с его жизнью, что горло перехватывает судорога. Ему становится жарко, несмотря на промозглый холод этого осеннего утра, он начинает расстегивать пуговицы пальто, чтобы хоть что-то делать, не стоять истуканом.
Судья объявляет открытым выездное судебное заседание.
Сбруев, за минуту до этого прикованный к «ситроену», теперь подходит ближе к подсудимому. «Похоже, что вся моя вчерашняя работа — фьюить, насмарку», — думает он, отмечая болезненную красноту кожи у носа и на лбу Рахманинова, глухую затравленность его взгляда.
— Расскажите, как все произошло с момента попытки въезда машины в гараж, — говорит судья и закашливается.
— Я подошел, — едва слышно бубнит Рахманинов, пережидая кашель. — Поздоровался... Мурадов спросил, откуда я взялся. Я объяснил. Потом я сказал, что мне нужна машина дня на два. Он ответил: «Больше ничего не хочешь?» Я сказал: «Больше ничего». Он говорит: «Машина мне самому нужна. Завтра обещал кое-кого подвезти». И оттолкнул меня. Я догадывался, кого ему надо подвезти. Возил он всегда одну и ту же...
— Кого же? — перебивает судья.
— Это неважно, — говорит Рахманинов.
— Это наше право решать, что важно, что нет.
— Я не могу сказать при его жене.
— Хорошо. Мы еще вернемся к этому. Что же вы ответили на отказ Мурадова?