Ребята разъехались. На «Крокодил» претендовал теперь только Васек Мамушкин, катавший двух девиц-близнецов — тонюсеньких, светлоглазых, в мини-юбчонках.
— Ты их различаешь, когда целуешься? — считал нужным сострить каждый, кто наблюдал вихревые возвращения Мамушкина во двор.
— Нет, — парировал Васек, — я им флажки прикалываю.
Измаявшись вконец от жары и временного безделья, Родион вымолил у Мамушкина «Крокодил» на три недели. И они с Валдой уехали к ее тетке на Рижское взморье.
В эти первые августовские дни, как засидевшаяся в конуре собака, он вертелся вьюном от утра до вечера. Носился по набережной, встречал знакомых, втягивая их в свои автопробеги, освоение новых безлюдных мест, строя все новые планы. И вправду, он как будто с цепи сорвался. С раннего утра — путешествия, по ночам — танцы, музыка, гулянье вдоль пляжей. Бог мой, как любил он все это — холодную гладь лунной дорожки, бегущей по воде, темные влажные дюны за спиной, как нетерпеливо наслаждался присутствием Валды, ее красотой. Потом он немного успокоился, все вошло в курортную колею, а московские дела — как отрезало.
Стояли необычные для августа в этих местах теплые дни. И теперь, с утра, они никуда не летели, они выбирали дюну подальше от всех, у сосен под откосом, зарывались в песок, пока кожа не раскалялась, потом с шумом и брызгами бежали в море до глубокой воды и плыли, почти касаясь друг друга, молча, сосредоточенно, как зачарованные.
Так было до обеда. Потом они заскакивали в закусочную, проглатывали второе, снова садились в машину и неслись. Каждый раз в другое место. В условиях Рижского взморья «Крокодил» был лампой Аладдина и скатертью-самобранкой, вместе взятыми. Они катали по разным радиусам рижских замечательных дорог — в Сигулду, Майори, на речку Гауя, где в густом сосняке спрятался поселок Мурьяно. Потом, усталые, пьяные от езды, впечатлений и моря, они часами в сумерках лежали не двигаясь, с ощущением безмерного покоя. Она перебирала пальцами песок и сыпала ему на спину, он протягивал руку, дотрагиваясь до ее плеча.
К вечеру собирались тучи, становилось влажно, прохладно, поверх платья она надевала дождевую курточку, ее распущенные пепельные волосы, днем блестевшие как мокрый спелый крыжовник, становились темными, тяжелыми, оттеняя тонкий профиль с острым носом и подбородком.
Ему бы за это время подладиться к тете, договориться, как быть дальше и где развернется их с Валдой совместная жизнь. Но он боялся тетиной суровости и практицизма, ему не хотелось портить объяснениями эти три недели, доставшиеся с таким трудом. Он откладывал разговор на предотъездный день.
В пятницу, когда оставалось шесть дней, Родион увидел у светофора Домского собора спортивную машину. Красная машина шла под номером 60, явственно черневшим на ее боковых дверцах. Через несколько мгновений машина притормозила у тротуара и из нее выскочил Саша Мазурин.
— Ты на гонки? — спросил он, как будто встретился с Родионом на улице Горького в Москве и спрашивает, не выпить ли им пива.
— Гонки? — Родион улыбнулся. Это было в Сашкином стиле.
— Шоссейно-кольцевая гонка. На первенство Союза. Ты что, не в курсе?
Саша показал на крупные плакаты, развешанные повсюду. Они не раз мелькали перед носом Родиона, но он не вник в их содержание.
— Ух ты! — поразился он. — А ты что, выступаешь? — недоверчиво обернулся он к Саше.
— Угу, — кивнул тот.
— Так, может, зайдешь перед гонкой? Ты где остановился? — вскрикнул Родион.
— Нигде, — пожал плечами Саша и показал на машину.
— И ночуешь в машине? — восхитился Родион.
— Естественно.
Он был просто неподражаем, этот Сашка. Ни тени изумления. Ну, подумаешь, встретились. Ну, что особенного — гонки. Сидим в машинах, ночуем здесь же, нормально. Порядок.
— А контрольный заезд?
— Был сейчас. Завтра в себя приходим и изучаем окрестности.