Ей было не по себе. Она чувствовала на себе его пристальный взгляд и время от времени обводила глазами зал; и всякий раз он опускал глаза, как делал бы, выслеживая оленя: множество людей смотрели на неё из партера и других лож — в самом деле, она, возможно, была там самой красивой женщиной в своём открытом небесно-голубом платье и бриллиантами в чёрных высоко зачёсанных волосах. Несмотря на его предосторожности, их глаза наконец встретились: она умолкла. Он хотел встать и поклониться, но ноги отказались ему служить. Он был потрясён, но, прежде чем ему удалось уцепиться за барьер и приподняться — поднялся занавес, и арфы пустились от одного глиссандо к другому.
«То, что это оказало такое воздействие на моё тело, — сказал он себе, — это что-то прежде мне неведомое. Видит Бог, я и раньше испытывал сильную дурноту, но настолько потерять самообладание…
…Существовала ли на самом деле та Диана, которую я видел в последний раз в Нью-Плейс? Моё собственное творение? Можно ли создать единорога силой желания?»
Настойчивый стук в запертую дверь его ложи сквозь шум музыки и завывания на сцене нарушил ход его мыслей. Он не отозвался, и вскоре стук прекратился. Есть ли доля его вины в её смерти? Он потряс головой, отрицая это.
Наконец занавес опустился и в зале стало светлее. Та ложа была пуста, пара длинных белых перчаток свисала с обитого плюшем ограждения; оркестр играл «Боже, храни короля». Он продолжал сидеть, и мало-помалу медленно двигающаяся внизу толпа выдавилась наружу; несколько человек забежали обратно за забытыми шляпами, и огромная оболочка театра опустела. Служащие привычно расхаживали по нему, подбирая мусор и гася огни.
— Там в ложе ещё сидит господин, — сказал один из них другому.
— Пьяный, что ли?
— Может, он думает, что будет ещё акт — но больше не будет, слава Богу.
— Пора, сэр, — сказали они, отпирая дверь своим ключиком. — На сегодня всё. Представление окончено.
Задолго до зари тёплый, вонючий, битком набитый гондек «Лайвли» был неожиданно и насильственно разбужен. Голосистые помощники боцмана ревели: «Все наверх! Все наверх, с якоря сниматься! Проснись и пой! Ногу покажи! Подъём, подъём, подъём!» Команда — её мужская часть, поскольку на борту было около сотни женщин — оторвалась от своих розовых подружек или более прозаических жён, поднялась наверх, в сырую мглу, и подняла якорь, что от неё и требовалось. Шпиль вращался, пиликала скрипка, временные дамы поспешили на берег, и вот Норский маяк растаял за кормой: фрегат направлялся к Норт-Форлэнд с благоприятным течением и ветром в полный бакштаг.
Вахтенный офицер велел прекратить пустопорожние рассуждения, но они продолжались под прикрытием шума от кусков песчаника, которыми матросы драили палубу. Что случилось? Бони начал вторжение? Что-то случилось, иначе бы их не отправили в море лишь с половинным запасом воды. К борту подходила барка командира порта — штатский и офицер: один джентльмен сейчас в капитанской каюте.
Новостей пока не было, но Киллик или Бонден всё будут знать до конца завтрака.
В констапельской тоже царили недоумение и неведение, но к ним примешивались ещё дурное предчувствие и беспокойство, которых не было у матросов. Прошёл слух, что на борт вернулся доктор Мэтьюрин, и они, хотя вполне ему симпатизировали, опасались того, что он мог привезти с собой.
— Вы вполне в этом уверены? — спрашивали Дашвуда, который нёс утреннюю вахту.
— Решительно клясться в этом я бы не стал, — ответил он. — Было плохо видно из-за дождя, и темно. Но только я никогда в жизни не видел никого другого, кто взбирался бы на борт словно медведь безрукий: вы бы даже не поверили, что это вообще возможно, если б сами не видели. Я был бы вполне уверен, если б со шлюпки не ответили на наш оклик так, будто в ней офицер.