Музыка сплеталась и расплеталась, одна баллада с вариациями переходила в другую, фортепиано передавало её флейте и наоборот; иногда они принимались петь — матросские песни, которые так часто слышали в море.
Эй, бравые матросы, что бороздите море,
Я расскажу вам правду, как приключилось горе:
Как «Личфилд» с курса сбился ненастною порою
И на берберский берег был выброшен с зарёю.
— Смеркается, — заметил Стивен, отнимая флейту от губ.
— «И на берберский берег был выброшен с зарёю», — снова пропел Джек. — Какая унылая осень. Ну хотя бы дождь перестал, слава Богу, — сказал он, наклоняясь к окну. — Ветер сместился к востоку — чуть к северу от востока. Пойдём посуху.
— Куда пойдём?
— На раут Куини, конечно. К леди Кейт.
Стивен с сомнением посмотрел на свой рукав.
— При свете свечей твой сюртук будет прекрасно выглядеть, — сказал Джек. — А ещё лучше, если пришить среднюю пуговицу. Давай снимай, и передай мне вон ту шкатулку, пожалуйста. Я быстро всё сделаю, пока ты надеваешь шейный платок и чулки — шёлковые чулки, учти. Куини подарила мне эту шкатулку, когда я в первый раз отправился в море, — заметил он, обматывая нитку вокруг пуговицы и перекусывая её. — Так, теперь приведём твой парик в надлежащий вид — щепотка муки из хлебного мешка как дань моде — дай-ка я тебе сюртук щёткой почищу — великолепно, теперь хоть на придворный приём, честью клянусь.
— А зачем ты надеваешь этот чудовищный плащ?
— Боже, — воскликнул Джек, кладя ладонь на грудь Стивена. — Я же тебе не сказал. Одна из мисс Лэмб написала письмо семье, и его напечатали в газете — я там назван по имени, и эти блудливые скоты законники, конечно, опять начали за мной охоту. Завернусь в плащ и надвину на нос шляпу. И, возможно, нам придётся разориться на экипаж, когда мы углубимся в город.
— Тебе так надо туда идти? Стоит ли рисковать долговой тюрьмой и судом ради вечернего увеселения?
— Стоит. Лорд Мелвилл там будет, и я должен повидать Куини. Если б я её даже не любил так — мне нужно быть на виду, для пользы дела — а там будет адмирал и с полдюжины других важных людей. Идём. Я всё объясню по дороге. А ещё у них славные раут-кейки[60]…
— Я слышу писк нетопыря! Тихо! Да стой же! Вот, вот опять! Так поздно осенью — просто чудо.
— Это сулит удачу? — спросил Джек, прислушиваясь. — Знатная примета, я бы сказал. Ну что, теперь пойдём? Наберём хотя бы малый ход, может быть?
Они достигли Аппер-Брук-стрит на пике прилива: фонари, факелы, поток экипажей, ожидавших очереди, чтобы высадить пассажиров у дома номер три, и встречный поток, стремившийся к номеру восемь, где сегодня принимала своих друзей миссис Дарнер; на тротуарах собралась плотная толпа, чтобы глазеть на гостей и отпускать замечания по поводу их нарядов; навязчивые босоногие мальчишки открывали дверцы, запрыгивали на запятки, для забавы ныряли, улюлюкая, между лошадьми, сказочно досаждая тем, у кого и так было тревожно и мрачно на душе. Джек собирался выскочить из экипажа прямо на ступени крыльца, но неспешные толпы болванов, прибывающих пешком или покидающих свои экипажи на углу Гросвенор-сквер, роились подобно летним пчелам у входа и совершенно преграждали путь.
Джек сидел на краешке сиденья, высматривая просвет. Арест за долги был делом обычным, он давно это знал: несколько его приятелей попали в долговую тюрьму, откуда потом писали весьма жалобные воззвания; но с ним лично этого никогда не приключалось, и он толком не знал, как именно всё происходит и что по этому поводу гласит закон. По воскресеньям бояться нечего — это он знал наверняка, и, возможно, в день рождения короля. Он также знал, что нельзя арестовывать пэров, и что некоторые места, как например Савой и Уайтфрерс — законные убежища, и надеялся, что дом лорда Кейта можно тоже причислить к таковым: он вожделённо смотрел на открытую дверь и огни за нею.
— Выходим, господин хороший, — крикнул кучер.
— Осторожно: подножка, ваша честь, — сказал мальчишка, придерживая дверцу.
— Эй ты, шевели задницей, — закричал кучер экипажа, ехавшего сзади. — Ты тут дерево решил сажать, что ли?
Делать было нечего. Джек ступил на тротуар и пристроился рядом со Стивеном в медленно продвигающуюся вперёд вереницу, прикрывая лицо плащом.
— Это император Марокко, — сказала белокурая размалёванная шлюха.
— Нет, это поляк-великан из цирка Эстли.
— Покажи нам личико, душечка.
— Эй, хлыщ, выше голову!
Кто-то предположил, что это иностранец — французская собака или турок, другие — что это Старый Мур или переодетая Мамаша Шиптон[61]. Он отчаянно проталкивался к оcвещённым дверям и, когда кто-то хлопнул ему рукой по плечу, обернулся с яростью, которая доставила зевакам наибольшее удовольствие из всего доселе увиденного — если не считать мисс Рэнкин, что наступила себе на подол и растянулась во весь рост.