— Диана, — сказал Джек, понизив голос. — На меня подано исковое заявление. Я не решаюсь разгуливать по Лондону.
— Не решаетесь? Вы боитесь, что вас арестуют? — Джек кивнул. — Боитесь? Честное слово, никогда не думала, что услышу от вас такое. Как вы думаете, зачем я вас представила? Чтобы вы могли навестить меня.
— Кроме того, мне приказано завтра явиться в Адмиралтейство.
— Как несвоевременно, — сказала Диана.
— Могу я зайти в воскресенье?
— Нет, сэр, не можете. Я не так часто приглашаю к себе мужчин… Нет, вы определённо должны заботиться о своей безопасности: конечно, вы должны заботиться о своей безопасности. В любом случае, меня уже не будет в городе.
— Экипаж мистера Уэллса, экипаж сэра Джона Бриджеса, экипаж полковника Колпойза, — выкрикнул лакей.
— Майор Леннокс, — сказала Диана проходящему мимо офицеру. — Будьте так добры, вы не разыщете мою накидку? Я должна попрощаться с леди Кейт и с тётей, — заметила она про себя, беря веер и перчатки.
Джек проследовал за процессией, состоявшей из полковника и миссис Колпойз, Дианы Вильерс, незнакомого ему Чарльза и Леннокса, а также Стивена Мэтьюрина, и стоял без шляпы весь на виду на ярко освещённом тротуаре, пока экипажи медленно выезжали с заднего двора: впрочем, никаких слов и даже взглядов. Наконец женщинам помогли подняться в экипаж и разместиться, лошади тронулись, и Джек медленно направился в дом вместе со Стивеном.
Они поднялись по широкой лестнице, пробираясь через нарастающий поток уходящих гостей; разговор их был отрывочным и незначащим — несколько общих замечаний; но к тому времени, когда они добрались до верха, каждый знал, что такого согласия, какое было между ними последние несколько месяцев, уже нет.
— Пойду попрощаюсь, — сказал Стивен. — А потом, думаю, пройдусь до Физического общества. Ты, я полагаю, ещё побудешь со своими друзьями? Очень тебя прошу, езжай в закрытом экипаже от самых дверей и до дома. Вот наш общий кошелёк. Раз тебе утром к Первому Лорду, то необходимо отдохнуть и успокоиться, чтобы быть непринуждённым и обходительным. В маленьком кувшине есть молоко, подогретое молоко расслабит душевные фибры.
Джек подогрел молоко, добавил в него немного рома из оплетённой бутыли и выпил; но, несмотря на веру в это средство, фибры оставались в напряжении и до душевного покоя было очень далеко.
Написав Стивену записку, что скоро вернётся, он, не туша свечу, вышел из дома и направился в сторону Хита.
Сквозь мрак пробивалось достаточно лунного света, чтобы освещать ему дорогу, бледневшую между стоявших вразброс деревьев; от быстрого шага он вскоре почувствовал прилив сил и вошёл в ритм. Но и взмок от пота: в плаще стало невыносимо жарко. Вперёд и вперёд, со скатанным плащом под мышкой, вверх по холму, вниз к каким-то прудам и снова вверх. Он едва не наступил на какую-то милующуюся парочку — это ж как должно прижать, чтобы улечься в этом мрачном болоте, да ещё и в такое время — и свернул направо, оставив отдалённые огни Лондона у себя за спиной.
В первый раз в жизни он уклонился от прямого вызова. Он будто услышал своё жалкое скулящее «На меня подано исковое заявление» и вспыхнул в темноте — просто ничтожно. Но как она могла так хладнокровно просить его пойти на это? Как она могла просить столь многого? Он подумал о ней с холодной неприязнью. Друг так бы не поступил. Она не дурочка или неопытная девица, она знала, чем он рискует.
Презрение очень трудно вынести. Будь она его месте — она бы явилась, приставы там или не приставы; в этом он был уверен. Адмиралтейство выглядело просто сопливой отговоркой.
Что если он примет вызов и явится утром на Брутон-стрит? Если он решит принять командование приватиром — визит в Адмиралтейство потеряет смысл. Там с ним обошлись просто низко, как не обходились ни с кем на его памяти; и непохоже, что завтрашняя встреча всё поставит на свои места. В лучшем случае — какой-нибудь неприемлемый пост на суше, который успокоит совесть лорда Мелвилла, позволит ему сказать: «Мы предложили ему место, но он счёл его неподходящим для себя». Вполне возможно, это будет блокшив или транспорт; но как бы то ни было, лорд Мелвилл не собирается производить его в пост-капитаны и предлагать ему фрегат — единственное, что покончило бы с несправедливостью, единственное, что вернуло бы ему чувство того, что он на своём месте. Воспоминания о том, как с ним обошлись, всё больше и больше распаляли его: гнусные, подлые, лицемерные увёртки, а людей, не имеющих и десятой доли его заслуг, дюжинами повышают в чине через его голову. Его рекомендации игнорируют, его мичманы оставлены на берегу.