С Каннингом в качестве Первого Лорда, секретаря и Совета Адмиралтейства в одном лице будет совсем другое дело. Хорошо снаряжённый корабль, полная команда первоклассных моряков, развязанные руки и все океаны мира перед ним: Вест-Индия — быстрая отдача любых вложений, заветные крейсерские угодья ла-маншского флота, а если вступит Испания (что уже почти наверняка) — хорошо знакомые ему морские пути Средиземноморья. Да что там — дальше за пределы обычных районов действия крейсеров и приватиров: Мозамбикский пролив, подходы к Иль-де-Франсу, Индийский океан; и дальше на восток: Молуккские острова и Испанские Филиппины. К югу от экватора — прямо до мыса Доброй Надежды и за него — там по-прежнему следуют по дороге домой французские и голландские ост-индские корабли. А если пойти дальше с муссоном — там под ветром Манила и испанские корабли с сокровищами. И даже если не пытаться летать так высоко — один скромный приз из этих широт помог бы ему рассчитаться с долгами, второй снова поставил бы его на ноги; и будет очень странно, если он не сможет взять хоть пару призов в непочатом ещё море.
Имя «София» настойчиво пробивалось в ту часть его мозга, где мысли обретают форму слов. Он как мог подавлял мысли о ней ещё с того времени, как бежал во Францию. Он не тот человек, за которого можно выйти замуж: София так же недосягаема для него, как адмиральский флаг.
Она никогда бы с ним так не обошлась. В приступе жалости к самому себе он представил тот же вечер с Софи — её необычайная грация движений, так непохожая на порывистость Дианы, милая кротость, с которой она смотрела бы на него, вызывая бесконечно трогательное желание её защитить. На самом деле, как бы он себя повёл, если бы увидал Софи возле её матери? Сбежал бы, поджав хвост, в дальнюю комнату, выжидая случая, когда можно будет ускользнуть? И как она повела бы себя?
— Господи Иисусе, — сказал он вслух, поражённый новой, ужасной мыслью. — А что, если бы я увидел их обеих одновременно?
Он немного поразмыслил над такой возможностью и, чтобы избавиться от своего крайне неприятного образа, прямо на который взирают глаза Софии — кротко и вопросительно, будто удивляясь: «Неужели это ничтожество — Джек Обри?» — повернул налево и ещё раз налево, быстрым шагом миновал открытую вершину Хита и вскоре оказался на дороге, по которой пришёл, где сквозь мелкий дождик то там то сям призрачно белели в ночном мраке берёзы. Ему пришло на ум, что следовало бы привести в порядок свои мысли касательно этих двоих. Хотя это было как-то гнусно, как-то крайне неприлично — проводить какие-то сравнения, взвешивать, сопоставлять, оценивать. Стивен часто упрекал его за бестолковость, безмерную бестолковость, отказ доводить мысли до их логического завершения. «Ты собрал в себе все возможные пороки англичанина, дорогой мой, включая бестолковые сантименты и лицемерие». И всё равно, это чепуха — пытаться притянуть логику туда, где она никак не применима. Холодные размышления в данном случае неописуемо отвратительны: в таких делах логика годится лишь для сознательного обольщения или брака по расчёту.
Впрочем, определить свое положение — это нечто другое: до сих пор он никогда не пытался это делать, равно как и докапываться до глубинной сути своих нынешних чувств. Он испытывал глубокое недоверие к упражнениям такого рода, но сейчас это было важно — первостепенно важно.
— Деньги или жизнь, — произнёс голос совсем рядом.
— Что? Что? Что вы сказали?
Из-за деревьев выступил человек, дождь поблёскивал на его оружии.
— Я сказал — деньги или жизнь, — повторил человек и кашлянул.
В лицо ему мгновенно полетел плащ. Джек сгрёб грабителя за одежду, рванул к себе и стал трясти с бешеным неистовством, так, что ноги у того отрывались от земли. Одежда подалась, грабитель качнулся и раскинул руки. Джек нанёс ему мощный удар левой рукой в ухо и дал подножку, пока тот падал.
Он подхватил дубинку и встал над упавшим, тяжело дыша и тряся кистью левой руки — разбил костяшки; чертовски неловкий удар, как будто бил по дереву. Он был преисполнен негодования.
— Собака, собака, — повторял он, приглядываясь — не зашевелится ли. Грабитель не шевелился, и через некоторое время стиснутые челюсти Джека расслабились; он потолкал тело ногой.
— Эй, сэр. А ну, вставай. Проснись и пой.
После нескольких приказов такого рода, отданных довольно громко, он усадил тело и потряс. Голова мотнулась совершенно безвольно; сам мокрый, холодный; дыхания нет, сердце не бьётся — труп трупом.
— Чёрт его побери, — сказал Джек. — Я ж его убил.
Усилившийся дождь напомнил ему о плаще; он отыскал его, надел и снова встал над телом. Бедняга — мелкий, жалкий, не более семи-восьми стоунов весом; и самый никудышный разбойник, какого только можно себе представить — чуть было не добавил «пожалуйста» к своей угрозе — никакого понятия о том, как надо нападать. Так помер он или нет? Нет: одна рука слабо поскребла по земле.