Его размышления прервал сержант полиции, открывший дверь, сваренную из уголка и толстых железных прутьев:
— На выход, — сказал он, оценивающе посмотрев на Ивана сверху вниз.
Иван почувствовал себя примерно, как в рентгеновском кабинете, но интуиция подсказала ему, что ничего говорить в этой ситуации не надо, поэтому он просто встал и пошёл вслед за полицейским по коридору отделения полиции.
Это был хороший знак, что сержант шёл впереди, будто потеряв к Ивану всякий интерес. Во всяком случае, Иван старался думать именно так, в позитивном направлении. В Москва-Сити позитивное направление мыслей всячески приветствовалось и поощрялось. Здесь старались умирать с улыбкой, в хорошем расположении духа.
7
ФИДЕЛЬ:
— Даю вводные, — говорю я ребятам. — Эдвард работает по глав-гастам, остальные как обычно, кроме…
Я на секунду задумался, а потом и сам удивился, почему эта мысль никогда не приходила мне в голову раньше:
— Кроме того, что нам надо взять языка. Поэтому отсекаем одного, а лучше двух на всякий случай, и геймеры быстренько тащат его сюда. Только живого!
Гасты сегодня были необычно активны. Они пёрли на наши позиции, как заведённые, без своей обычной заторможенности. Мы, конечно, справлялись с этой говно-пехотой — кинжальный огонь максимов буквально косил их, как хороший комбайн спелую рожь, но вся эта новая движуха мне сильно не нравилась. И мне не нравилось направление моих мыслей в этот вечер. Что-то неуловимо недосказанное витало в воздухе. Я видел своих ребят, они выкладывались по полной, как заведённые меняя рожки с патронами у своих автоматов, но где-то над всем этим, над грохотом боя («боже, какой штамп», — вдруг подумал я почему-то) и клубами порохового дыма и пыли, над всем этим было нечто ненастоящее, будто скользкая и липкая медуза в морской волне, делающая прибой, и море, и радость от заката бессмысленными и неприятными.
И вдруг меня осенила идея — ослепительно прекрасная в своей простоте и ясности. Я сказал:
— Прекратить огонь!
Потом добавил:
— Ребята, перестаньте уже в них палить.
Как ни странно, огонь прекратился. Я встал и с оружием в руках вышел на площадь, пробираясь среди куч кирпичей и покорёженных бетонных плит. Я стоял перед позицией своего отряда, а толпы гастов бежали прямо на меня. Когда до них оставалось метров тридцать, я поднял руку и заорал:
— Стоять!
Не сразу, но они остановились. И я начал им говорить:
— Братья и сёстры! — сказал я громко и отчётливо. — Того места, куда вы стремитесь, больше нет. Это место осталось в прошлом, куда уходят все люди, и вы в том числе. Я — ваш повелитель и бог — говорю вам: «Ждите!» Я укажу вам дорогу и путь, когда придёт своё время. А сейчас мне нужен один из вас, самый умный, самый мудрый и самый достойный. Пусть он подойдёт ко мне.
Внезапно из толпы выбежал один гаст с перекошенным лицом и бросился ко мне. Я вскинул плазменный автомат и спалил его до кучки пепла. Толпа гастов отступила на шаг, но потом из её гущи, подталкивая в спину, выпихнули одного, взгляд которого не казался таким уж бессмысленным.
— Иди сюда, — сказал я ему. — Ты будешь моим пророком.
8
Ивана привели в комнату для допросов и оставили там одного. Он сидел на стуле и пытался собраться с мыслями. Наверняка вот-вот придёт следователь, или кто он там — дознаватель, оперативник? — и будет загонять его в ловушку хитро поставленными вопросами, на первый взгляд вполне безобидными, на которые любой нормальный человек не может не ответить правдиво и искренне, чтобы в конце допроса торжествующе сказать: «Ну вот вы и попались, батенька! Вы же сами сказали, что…» А что он может им сказать? Он может сказать только правду, что Даша сама его позвала, что у них был секс почти до утра, а потом её словно подменили, или, ещё того хуже, словно бес в неё вселился.
Иван раздумывал уже, не сошла ли Даша с ума, вроде бы самое логичное объяснение, но несмотря даже на отсутствие у него всякого опыта общения с шизофрениками и другими психбольными, а он имел самые смутные представления, какие там ещё бывают психические заболевания, Даша менее всего напоминала ему тех сумасшедших, которых он видел в кино, или о которых он читал в книжках. Естественно, он не мог поручиться за то, что у Даши нет какого-нибудь редкого заболевания, из-за которого у неё случаются такие вот провалы в памяти. В этих вопросах он был некомпетентен, и ему было грустно от одной мысли о том, что его возлюбленная, возможно, неизлечимо больна, и он её потеряет, не успев ещё толком её обрести.