Илья Картушин
Пост
С одной стороны, метрах в восьми от дорожки маршрута, за колючкой черные, пустые, продутые ветрами картофельные поля, полого скатывающиеся вниз и открывающие мягкие округлости соседних сопок с аккуратными, как заплатки, колками. В ясную погоду на ближайшей сопке, хоть и далеко она, можно увидеть четкую тень от стоящей особняком ели или березы. Между картофельными полями и колючкой — дорога. Проезжают изредка машины, тракторы, мотоциклы, телеги, пацаны на велосипедах. Пацаны прямо шеи сворачивают, глазеют на часового, но не останавливаются — запрещено.
С другой стороны, в направлении казармы, березняк, скрывающий от посторонних глаз позицию. За кочегаркой и транспортным гаражом высится куча шлака. Постоянно в ней что-то тлеет, чадит и вспыхивает. Ночью эти вспышки пугают. Когда только-только стал заступать на первый пост, по громкоговорящей связи я доложил об угрозе пожара в караулку. Разводящий привел бодрствующую смену, и ребята перемазались, как черти, без толку провозившись в шлачном холме, который через полчаса снова стал самовозгораться и чадить белесыми дымками, распространяя вонючий и едкий запах. И никакие дожди, ливни и снегопады не могут окончательно погасить этот холм, пришлось привыкнуть и не обращать внимания, не пугаться, когда вдруг, ночью, с шипением и треском высверкивает язычок пламени и взлетают высоко искры.
Дорожка маршрута проходит мимо пяти столбов. Осенью дует сильный и холодный ветер, ломает сухие ветки, обжигает лицо, заставляет напяливать пилотку на уши, поднимать шершавый воротник шинели, эмблемки на петлицах которого холодят и царапают щеки. Столбы разные: рассохшиеся от старости и ошкуренные недавно, еще с капельками смолы. Они гудят — и каждый по-своему: один словно взвизгивает, тоненько и пронзительно, другой гудит основательно, басом, третий стонет, протяжно и жалобно, а четвертый свистит залихватски, прямо художественный свист выдает, несмазанным тележным колесом скрипит пятый. Концерты эти я слушал и прошлой осенью. Зимой, когда на голове шапка с завязанными ушами, а в сильные морозы и лицевая маска, — столбы онемели. Весной и летом не бывает таких ветров.
Какие события случаются на посту? Два часа ходьбы с произвольной скоростью — в зависимости от погоды: от черепашьего расслабленного шага, когда солнце жарит, как сумасшедшее, и ноги горят и преют в раскаленных сапогах, а пилотка кажется тяжелей зимней шапки, до зимней «плясовой», когда остается стоять каких-то двадцать-тридцать минут, а ночной мороз умудрился все-таки продраться сквозь доспехи зимней амуниции: шерстяные носки, портянки, валенки, толстое нательное белье, хэбушку, ватный костюм, бушлат, шинель, тулуп, маску и шапку, и двойные рукавицы. Но такие страсти-мордасти терпеть приходится не часто. И в основном на посту ты предоставлен себе — своим мыслям, своей памяти, своему настроению. Разумеется, в границах, определенных уставными обязанностями часового:…нести службу бодро, ничем не отвлекаясь, не выпуская и не передавая из рук оружие, включая лиц, которым подчинен…
Страшно ли на посту? Ночью, когда темно, а ветер, дождь или вьюга рождают звуки, происхождение которых тебе непонятно, страшно. Ребята, уже уволившиеся в запас, вместившие в срок службы не одну сотню нарядов в караул, признавались: как бы хорошо ни ориентировался в ночной разноголосице, всегда, среди узнаваемых звуков, найдется какой-то стук, звяк, писк, шорох, шелест, бульк… который заставит оцепенеть, вслушаться и тихонько, на ощупь, снять предохранитель, а то и дослать патрон в патронник.
В нашем дивизионе ни одного нападения на пост или на часового не было. «Случаи» были, а нападения — нет. Однажды, впрочем, стал я свидетелем не то что нападения — целого нашествия.
Низкое, серое, осеннее небо оказалось скрыто произвольно переливающейся, колышемой по каким-то неведомым законам неисчислимой массой черных птиц. Тысячи и тысячи грачей и воронья, разбиваясь на стаи, сшибаясь и вновь распадаясь в стороны, оглушая клекотным криком, пронзительным и тоскливым, и хлопаньем крыльев, проносятся и висят в небе, кружатся над полями, над березняком, опускаются на поля и становятся неразличимы, сливаясь с чернотой земли, садятся на березы, и веселая позолота тускнеет, наливаясь зловещей чернотой, и даже колючка провисает покорно под множеством лапок — страшноватое и величественное зрелище. Невольно думаешь, а вдруг вся эта армада накинется на тебя, тут и акээмчик верный, пробивающий рельсу, будет не страшней рогатки. Грачи и вороны, словно чувствуя свою силу, разгуливают нахально в метре от сапога, грозно посверкивая бусинками глаз. Огромной накидкой, тонкой и тающей в вышине, занавешен диск закатного солнца. Проходит полчаса, и вся эта клубящаяся, необъятная, галдящая туча смещается в сторону, и страх недавний кажется смешным и детским.