– Знаешь, иногда мне кажется. Речь не о тебе, конечно, только, вот…, – он запнулся, пытаясь подыскать подходящие слова. – Впечатление такое, что те, кто в свое время… выбирались отсюда теперь никак не могут примириться с тем, что, ну вроде, зря пострадали, а мы – вот отсиделись тут, из дерьма выбрались, отряхнулись и теперь живем спокойненько. Ты тоже так думаешь, да?
Талят пытливо смотрел на Али.
– К сожалению, не все спокойненько живут, – задумчиво возразил Али, – а только те, кто по-новому крутиться научился.
– Сами виноваты, – тут же парировал Талят. – Кто не работает, тот не ест. А в ноги падать и прощения просить никто ведь не будет.
У Али потяжелел взгляд. Он погрузился в себя и казалось уже ничего не слышал, а Талята понесло.
– А что всем эмигрантам памятники теперь ставить, да? А потом с ними выгодные для них сделки заключать, да? Да, тут иностранцев хоть пруд пруди и… без болезненного отношения к прошлому и к тому, что кто-то когда-то эмигрировал.
Словно услышав только последнее слово, Али эхом отозвался.
– …эмигрировал…, – затем добавил. – У моего отца только гроб с его телом эмигрировал. Он мне никогда не снился… там. А здесь… всю неделю… каждую ночь приходит…
Талят, неловко крякнув, смолк и только сейчас увидел, что Али сидит, как-то ссутулившись и уставившись в одну точку.Документы на выезд собирали по крупицам. Отец Али долгими месяцами бессмысленно ходил по кабинетам. От него отмахивались, как от назойливой мухи, часто откровенно хамили. А он упорно ходил тенью за теми, от кого зависела подпись справок и справочек, одержимый одним – выбраться во чтобы то ни стало. Его унижали. Мать Али знала это и плакала по ночам, закрывшись в ванной. Бабушка уговаривала все бросить, перестать упорствовать, переехать в другой город и начать все заново там, где никто не знает этой затеи с эмиграцией, наивно полагая, что такое еще возможно. Отец слег. По вечерам начала приходить участковая врач, молча делать уколы и также молча уходить. От Али все тщательно скрывали, думая, что он ничего не знает, пока однажды полный мужчина в сером пальто, выйдя из черной машины, не произнес заранее подготовленную речь и не повторил несколько раз слова того, кому во всем подражал: «А кому у нас не нравится, пусть уезжает! Пусть уезжают и не надо им препятствовать, товарищи!»
Али глотнул воды. Талят рассматривал едва заметные узоры на однотонной скатерти. Почувствовав на себе взгляд, поднял глаза. Али словно прорвало.
– Да, что вы вообще о нас знаете?! Что вы вообще в этом понимаете?! «Выгодные сделки», – передразнил он Талята, – да, ты знаешь какой у меня там бизнес был?
– …
– Вставать в четыре утра и с пяти часов хлеб печь, каждый день, без выходных… семь лет, а потом я не спать шел, а мусор собирать.
– Алик, я же…
– Обида у меня какая-то сидит, – не слушая его, продолжал Али, – злость какая-то, понимаешь. Не могу это перебороть, не могу забыть, как выезжали, как у нас на границе последнее отнимали, как в лицо плевали, как издевались.
– А зачем забывать, Алик? Ты не забывай, но и зла не держи. Смысл какой? На время не обижаются. Время такое было. Сейчас ведь все по-другому.
– По-другому? – Али усмехнулся. – По-другому, говоришь. Гостиницы красивые, дорогие рестораны, дома понастроили суперэлитные. Тут, кажется, любят это слово. Даже при рекламе джинсов используют, потому что… мозги все те же.
– Да что ты, Алик. Ребята молодые все сейчас у вас там учатся, стажировку проходят.
– Не знаю, где там ребята наши молодые, – отрезал Али, – а вот девочки по борделям распределены.
– А я, – запальчиво продолжал Талят, – разве смог бы раньше тысячу зеленых в неделю иметь? Какая зарплата у людей была?
– Зато нищих на улице не было.
– Да, все были нищими.
– Хвалишься, что тысячу в неделю имеешь, а знаешь почему? Потому что налоги с них не платишь.
– А ты что – налоговая полиция, что ли? – Талят насупился, помолчал немного, потом добавил. – Алик, ты ведь скоро лет двадцать уже будет, как уехал, и как ты можешь так сразу…
– А я и приезжать не хотел, – опять перебил его Али, – просто мать… Она всегда просилась. А я откладывал, все откладывал, пока уже не стало слишком поздно. Может, этого и не могу простить себе. Ведь я все сделал, чтобы ей хорошо было, чтобы не чувствовала каждую минуту, что отца больше нет. А ее все время сюда тянуло.
– А тебя? – осторожно спросил Талят.
– Меня нет, – Али прерывисто вздохнул. – Вас вспоминал и Леонида Львовича. Он ведь единственный тогда открыто выступил против моего исключения.