Распахнулись двери, выпустив потный, усталый люд. Когда толпа схлынула и немногочисленные пассажиры стали заходить в поезд, Анюта поднялась, пряча семечки в сумку.
— Пошли, что ли. А то до ночи останемся.
Они последними вошли в электричку. Двери захлопнулись.
«Следующая станция — Малоярославец», — объявило радио.
— Ты смотри-ка, — удивилась Анюта. — В Шемякино, что ли не остановится?
В вагоне было совсем мало народу: две женщины и мужчина впереди, да спал на лавке бомж.
Радио соврало: электричка остановилась в Шемякино, но вряд ли кто-нибудь вошел в вагон с темного полустанка.
— Анюта.
— Ну?
— Зачем тебе десять тысяч?
Анюта помолчала, прислушиваясь к стуку колес, наконец, будто нехотя, сказала:
— Я беременна. Кажется…
Чего-то подобного Андрей и ожидал. Он вздохнул, глядя на проносящийся за окном лесок.
— Если ты не хочешь, то не надо, — сердито сказала Анюта.
— А? — встрепенулся Андрей. — Нет-нет, что ты! Деньги будут.
Она улыбнулась:
— А своей ты скажешь?
— Скажу, — соврал Андрей.
«Малоярославец. Следующая остановка Ерденево».
— Ну, до завтра!
Анютин поцелуй вкусно пах семечками.
Она вышла из вагона, пройдя под фонарем, помахала Андрею рукой. Островцев подумал: как странно, что именно эта женщина, в сущности, совершенно ему чужая, носит в себе его ребенка.
Кроме Андрея и бомжа в вагоне никого не было. А может, не только в вагоне, но и во всем поезде?
Островцев смотрел на свое отражение в черном стекле и ни о чем не думал. Хотелось спать, но, боясь пропустить свою станцию, он тер глаза, зевал.
«Следующая станция — Родинка» — прохрипел динамик.
Андрей поднялся, прошел в тамбур. Бомж спал на лавке, раскинув в стороны обутые в раздавленные ботинки ноги. Вспомнилась похожая ночь, только зимняя. Островцев ехал тогда домой и тоже на лавке спал бомж. Кажется, в Малоярославце в электричку заскочили трое молодчиков и с криками принялись избивать бомжа ногами. Андрей ясно вспомнил свой собственный ужас и омерзение: он не посмел вмешаться, сидел, внутренне содрогаясь при каждом ударе по опустившемуся, безобразному, но человеческому телу. Молодчики выскочили на следующей станции, Островцев перешел в другой вагон, не в силах осознавать, что рядом лежит бездыханное окровавленное тело.
Родинка едва светилась во мгле. С пригорка Андрей привычно отыскал глазами свой дом: в окнах, конечно, горит свет.
— Галя! Андрюшка приехал! — глухо крикнула Марина Львовна.
Андрей оставил портфель в прихожей, повесил на гвоздь плащ, и, разувшись, прошел в дом. Из кухни вышла Галя. Зеленоватые глаза смотрят тревожно. Заметила, конечно, следы невзоровских кулаков. Но матери она ничего не скажет — не станет тревожить.
— Андрюшка, как работа? — голос Марины Львовны донесся из спальни.
— Все хорошо, мама, спи.
Галя спросила про ужин.
— Поужинал на работе, — соврал Островцев. — Устал сильно…
— Ну еще бы, — заворочалась в темноте Марина Львовна. — Целый день…
Андрей прошел в комнату, быстро разделся, лег. Прохлада постели была приятна. В открытую форточку проникал сладковатый цветочный запах.
Негромко, как бы извиняясь, постучав посудой на кухне, пришла Галя. Медленно разделась. Андрей даже с закрытыми глазами видел ее некрасивое, преждевременно состарившееся тело, пожухшее, бесплодное.
«Пустоцвет», — так иногда его мать называет жену.
— Андрюшка, — услышал он шепот и, хотя ждал, знал, что он последует, слегка вздрогнул под тонким одеялом. — Андрюшка, что у тебя с лицом?
— Отстань, — пробурчал Островцев, переворачиваясь на другой бок.
Галя умолкла, но минуты через две снова зашептала — горячо, со слезой:
— Кто это тебя, Андрюшка? Ну, скажи!
— Отстань, я спать хочу!
— Тише, — испугалась Галя. — Марина Львовна услышит!
Но Островцева уже ни о чем не надо было предупреждать: словно в зыбучие пески, он провалился в сон, а женщина рядом с ним еще долго не спала, время от времени приподнималась на постели и заглядывала в побитое лицо старшего научного сотрудника.
[1] Чистая доска — лат.
[2] Вольная цитата из «Божественной комедии» Данте Алигьери.
9. Любовники
Лес притих, как рать, поднявшаяся на бой.