Но впечатление это мелькнуло и исчезло. Он не был склонен к самоанализу.
Для Лиз же, которая, напротив, была не прочь покопаться в себе, жизнь внезапно превратилась в сплошную забаву. В калейдоскоп. Где ничто не застывало на месте и не оставалось в горизонтальном положении дольше, чем на несколько секунд. Где вас кидало в водоворот мнимой опасности и вы вращались с головокружительной быстротой среди пестрых огней. Лиз влюблялась и разлюбляла более или менее регулярно, начиная с семи лет. Уолтер был первый, за кого ей захотелось выйти замуж. Потому что он был Уолтером и ни на кого похож не был. Но во всей этой веренице влюбленностей, начиная с булочника, привозившего им хлеб, и кончая Уолтером, ничье присутствие она не ощущала так остро, как присутствие Сирла. Даже присутствие Тино Треско, обладателя томных глаз и тенора, способного растопить, как льдинку, любое сердце. Находясь в одной комнате с Треско, самым безрассудным из ее увлечений, она порой забывала, что он рядом (что касается Уолтера, то, разумеется, ничего особенного в том, что они дышат одним воздухом, не было; просто он находился тут же, и это было приятно). Забыть же о том, что в комнате присутствует Сирл, было просто невозможно.
Почему? Не раз спрашивала она себя. Или так: а почему бы и нет?
Ничего общего с влюбленностью этот интерес, эта взвинченность чувств не имели. Если бы в воскресенье вечером, после двух дней, проведенных в его обществе, она услышала от него: «Уедем со мной, Лиз» — она громко рассмеялась бы над этим нелепым предложением. У нее не было ни малейшего желания уезжать куда-то с ним.
Тем не менее свет гас в комнате с его уходом и вновь вспыхивал, стоило ему вернуться. Она замечала каждый его жест — и то легкое движение указательного пальца, когда он выключал радио, и то, когда ногой подпихивал полено в камин.
Почему?
Она ходила с ним в лес, показывала ему деревню и церковь. И каждый раз его мягкая, манерно медлительная речь, несколько наигранная любезность, его серые глаза, которые, казалось, знали о ней больше, чем нужно, будоражили ее и повергали в смятение. Лиз делила всех американцев на две категории — тех, кто обращается с тобой просто как с представительницей слабого пола, и тех, кто обращается с тобой как с хрупкой старушкой. Сирл принадлежал ко второй категории. Он помогал ей подняться на приступок у изгороди, заслонял от всевозможных опасностей, подстерегающих людей на деревенской улице. В отличие от Уолтера, он прислушивался к ее мнению, что льстило ее самолюбию. Хотя бы для разнообразия это было приятно. Уолтер считал ее достаточно взрослой, чтобы самой печься о себе, однако не достаточно, чтобы с ней советовался Уолтер Уитмор — непререкаемый авторитет, ведущий радиопрограммы, известной на всю Британию и большую часть заморских стран. В этом смысле Сирл был приятной противоположностью.
Наблюдая, как он не спеша расхаживает по церкви, она думала, как приятно было бы иметь его своим другом, если бы не эта мучительная возбужденность, не это ощущение греховности.
Даже не слишком впечатлительная Лавиния, больше занятая своей последней героиней, чем окружающей жизнью, не осталась, как подметила Лиз, равнодушной к его загадочным чарам. В субботу после обеда Сирл остался с ней на террасе, а Уолтер с Лиз пошли в сад погулять. Эмма же занялась домашними делами. Каждый раз, когда, совершая новый круг по саду, они проходили под террасой, до них долетал негромкий, детский голосок тетки, журчащий, как ручеек, в надвигающихся сумерках при только что вышедшей луне. А в воскресенье утром Лавиния поведала Лиз, что никто еще никогда не заставлял ее почувствовать себя такой покинутой, как это сделал мистер Сирл. «Я уверена, что в Древней Греции он был кем-то очень гадким, — заключила она. И, хихикнув, прибавила: — Только не говори маме, что я так сказала!»
Оказавшись пред лицом сплоченной оппозиции, в которую входили ее сестра, племянник и дочь, миссис Гарроуби вряд ли сумела бы выставить молодого человека из Триммингса, но окончательное поражение нанесла ей мисс Истон-Диксон.
Мисс Истон-Диксон жила в крошечном коттедже на склоне горы, до которого не дотягивала деревенская улица. Коттедж был крыт соломой, из которой торчала одна-единственная труба. В нем было три окошка, асимметричные и сами по себе, и по отношению друг к другу, и вид у него был такой, что стоит кому-то поблизости как следует чихнуть, и вся конструкция тут же развалится и погребет под собой обитателей. Однако, при всей утлости домика, видно было, что кто-то заботится о нем, не покладая рук. Оштукатуренные, выкрашенные в кремовый цвет стены, зеленовато-желтые двери и оконные рамы, ослепительно чистые, туго накрахмаленные занавески, на совесть прометенные дорожки красного кирпича — все это создавало картинку, место которой по праву было в одном из сборников рождественских сказок, вышедшем из-под пера мисс Истон-Диксон.