– Штерн, – укоризненно сказал мозгляк. – Как ты нам надоел! Ну, кто тебя просил влезать?
Парни с помповыми ружьями стояли рядом с ним, поигрывая своими стволами. У мозгляка из-под плаща выглядывала белая кромка халата.
– Ваши первые начали, – справедливости ради уточнил я. – Когда по башке меня били. И когда на «Скорой» гонялись…
– «Скорую» ты угробил классно, – признал щуплый. – И нас возле дома славно отделал. Я тебе даже счет хотел выписать, за два выбитых зуба. Но передумал. С мертвецом – какие уж расчеты!
– Я пока еще жив, – осторожно напомнил я. Или у меня начались галлюцинации, или кусты слева от меня трепыхаются посильнее, чем требовалось. Вроде ветра такого на улице нет. Или я просто не чувствую ветра, от страха? Синоптики ведь обещали сегодня порывистый ветер – «в некоторых районах города», вот слева и образовался «некоторый район»… Бог ты мой, отчего, когда на человека наставляют ружье, ему в голову лезет всякая чепуха?
– Вот именно – пока, – хмыкнул мозгляк. – Я тебе даже скажу, что с вами будет через минуту… Вот видишь этот пистолет? Заряжен транквилизатором. Сунем вас, полудохленьких, по вашим машинам, устроим столкновение… Чтоб наверняка. Улица тут тихая, но чего не бывает. Дорожная авария.
– Вы бы даму отпустили, – проговорил я. – Я вам нужен, меня и берите… Она-то вам зачем?
– Незачем, – подтвердил мозгляк. – Батыровскую бабенку трогать нам никто не приказывал… Но оставлять свидетелей – такого приказа тем более не было. Люди у нас серьезные, порядки – строгие. Как в аптеке.
– В аптеке помповики без надобности, – заметил я. – И управляемые ракеты тоже. Значит, хреновые вы провизоры… – Сам не пойму, отчего я так болтал? Может быть, оттого, что хотел потянуть время? Видимо, втайне надеялся на чудесное спасение. На рояль в кустах. Во-он в тех кустах, что слева.
– Бывают случаи, когда медицина бессильна, – любезно ответил мозгляк. – Летальный исход. – С этими словами он приблизился ко мне и взял у меня из рук письмо. При этом парочка по-прежнему держала нас на мушке.
Я понадеялся, что он не станет его вскрывать.
Да и темновато было вокруг – глаза испортить можно. Однако малый оказался любознательным и немедленно вскрыл мое послание.
– Стыдно читать чужие письма! – довольно громко произнес я. Не только для того, чтобы пробудить совесть мозгляка: на это-то, признаться, я и не надеялся.
Женщина помощника Батырова, кажется, с большим запозданием поняла, что хлестать по лицу Якова Семеновича – это одно, а стоять под дулом – совершенно другое.
– Кто это? – прошептала она.
– Врачи-убийцы, – растолковал я. – Многостаночники. Днем с микстуркой, ночью с ружьецом…
По-моему, парня с помповиком – что слева – моя болтовня стала раздражать.
– Заткнитесь, – буркнул он, поводя стволом. Тут, наконец-то, мозгляк оторвался от изучения моего письма Президенту, которое он рассматривал, близко-близко поднося к глазам.
– Забавно, – проговорил он, – и про Григория свет Евпатьевича очень складно… Шеф посмеется. Может, у вас еще какая корреспонденция припрятана?
– Да нет, – забормотал я, машинально хлопнув себя по левому карману и постаравшись, чтобы после хлопка яснее обозначилась выпуклость.
– С ума сойти! – ухмыльнулся мозгляк. – Яков Семенович, оказывается, при оружии. Или мне показалось?
– Показалось! – громким голосом подтвердил я, в то время как один из парней нацелил помповик прямо в голову дамы в пурпурном платье, а другой своими лапами залез ко мне в карман.
– Это что у нас такое? – заинтересовался конфискованным свертком мозгляк и стал медленно разворачивать фольгу…
…Боря Федоткин, мой знакомый артист Центрального детского театра, однажды признался, что самым его заветным желанием было и остается одно: ликвидировать как класс театральный буфет со всеми пирожными и, в особенности, с шоколадом. «Эх, Яша, – проникновенно говорил он мне, – ты только представь себе. Второй акт „Капитанской дочки“, я играю Гринева, Вовка Щербак – Швабрина, кульминационная сцена, диалог, текст трудный… и тут какая-нибудь малолетняя сволочь во втором ряду начинает разворачивать шоколадку. И он ведь, учти, ме-е-е-едленно ее разворачивает, осторожно, минут десять, не меньше. Хруст стоит на весь зал. Ты ведь знаешь, какой шум может произвести новенькая фольга при нашей акустике… И уже мизансцена – к черту, пушкинский текст – к черту, и у нас с Вовкой Щербаком только одна мечта; прервать спектакль, спуститься в зрительный зал и тоже ме-е-е-едленно, со вкусом надрать садисту уши…»
Рассказ Федоткина всплыл в моей памяти недаром. На этой тихой улице звук разворачиваемой фольги прозвучал громом небесным, и этот гром заглушил все остальные звуки. В воздухе возник приторный запах раздавленного шоколада (все-таки внутренний карман пиджака – далеко не лучшее место для хранения конфет!). Один из парней с помповиком не без любопытства глянул главарю через плечо: дескать, чтой-то там? Однако ствол его ружья был по-прежнему направлен в лоб батыровской подруги.
– Ну и дела, – вслух удивился руководящий мозгляк, доразворачивая кулек. – Да ты у нас большой сладко…
«Боже, благослови зверей и детей! – мысленно воззвал я. – Особенно первых…»
– …ежка! – и это были последние слова мозгляка.
Огромный черный силуэт с треском выломился из ближайших к нам зарослей и, радостно рыча, накрыл всю троицу. Помповик, нацеленный прямо в лицо любимой женщины помощника Президента успел выстрелить, но-в воздух: в последний момент я отбил ствол куда-то вверх ударом кулака.
Дополнительные подвиги от меня уже не потребовались. Зверский налет был совершен настолько быстро, что никто даже не смог опомниться, а женщина – завизжать. Мозгляка рычащий налетчик просто мимоходом вдавил в асфальт, а двум бугаям двумя ударами мощных когтей располосовал беззащитные горла. «Мужик и охнуть не успел, как на него медведь насел», – тупо подумал я. – Дедушка Крылов. Полководец Бисмарк был прав: горе тому, кто захочет подразнить русского медведя… Тем более – медведя, так оголодавшего за эти дни. Тем более – подразнить шоколадными конфетами, которые мишке так понравились. Тут руку откусишь вместе с шоколадом… Где же он, косолапый, все эти дни прятался? Почему не вернулся в табор? Не знал дороги? Свободы захотел?… Ох, что-то мне сегодня везет на четвероногих друзей, прямо как Ивану-умнику из сказки. То черный кот, то бурый медведь…»
Только теперь женщина помощника Батырова догадалась слабо взвизгнуть. Медведь удивленно поднял косматую башку: дескать, что случилось?
– Ничего, ничего, – шепотом сказал я медведю, стараясь держаться от него на расстоянии. – Все в порядке…
Я подобрал с асфальта отлетевшие в сторону листки моего послания Президенту, подхватил под руку пурпурную батыровскую даму и довел ее до «Феррари».
– Какой кошмар, – тихо-всхлипнула женщина, коснувшись сиденья. – Он их всех…
– Так вышло, – ответил я, оглядываясь на мишку. Тот, по счастью, не собирался превращаться в медведя-людоеда: разделавшись с конфетами, он для страховки обнюхал фольгу и, разочарованно ворча, удалился в заросли. Кусты и деревья здесь разрослись густо; ничто не мешало медведю таиться в этих краях и дальше. Хотя я бы на его месте удирал отсюда со всех лап: утром обнаружат троицу – и тогда медведю несдобровать.
– Кошмар… – повторила батыровская подруга, но уже чуть спокойнее. И было непонятно, за кого же она больше переживает: за нас, чудом избежавших смерти, за троицу, смерти не избежавшую, или, может быть, за медведя?
– Медведь – из табора, – объяснил я во избежание дальнейших расспросов. – В некотором смысле – мой знакомый. Временно скрывается от властей. В общем, нам здорово повезло, что мы оказались там же, где и он… Кстати, машину вы вести в состоянии? Здесь нам оставаться нельзя никак.