РОЖАК: О, так вы делали пометки прямо во время беседы…
КАСТАНЕДА: Ну, не с самого начала. В начале нашего знакомства я не делал заметок на ходу [он передумал] и записывал только украдкой. [Кастанеда переходит к пространному описанию того, как этнографы делают пометки на блокнотах, укрытых в кармане.]
К этому времени Рожак уже был достаточно отвлечен от своего основного вопроса и от несообразного ответа Кастанеды о том, что под воздействием наркотиков — которое временами тянулось по три дня — Карлос составлял нечто, именуемое умственными заметками и тщательно упорядочивал их в голове, пока у него не появлялась возможность извлечь их из памяти и перенести в свой блокнот. Рожак похвалил красноречие Дона Хуана. Кастанеда согласился, сказав, что Дон Хуан “чрезвычайно творчески подходит к использованию слов”. Он добавил, что ему посчастливилось встретить учителя с такой же, как у него самого, склонностью к артистическим беседам. Тут Кастанеда уже начинает откровенно издеваться над Рожаком. “Дон Хуан” — заявляет он, — “сделал свою жизнь стратегической игрой. Он извлекает прок из всего, из чего только возможно.”
Магнитозапись беседы с Рожаком очень ярко демонстрирует мягкую гипнотичность рассуждений Кастанеды. “Тайм” назвала его устную речь “месмерической”. Он переключается от таинственности к откровенности во мгновение ока. Описывая свои отважные приключения, Кастанеда вызывает восхищение у молодежи. Добрые рассказы о развлечениях с сыном и младшим братом вызывают приятные впечатления у пожилых людей. Интересно, что хотя Кастанеда был старше пятерых из восьми его покровителей в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, он притворялся, что на три года моложе самого младшего из них; впрочем, какой ученый муж почувствует угрозу со стороны забавного парня, называющего Виттгенштейна “Бикерстейном”? Эмоции разыгрываются Кастанедой чрезвычайно умело; Бракамонте вспоминает, как достоверно Арана умел изображать гнев, когда это было необходимо. Манипулирование применяется по мере необходимости; сам Кастанеда писал: “При необходимости я вполне способен на лесть… на уступки, упрямство и гнев, а если все это не помогает, я начинаю хныкать и жаловаться.” Симпатия женщин вызывается рассказами о страданиях, горестях и беспомощности; ему удалось убедить Анаис Нин в том, что то, что она забрала рукопись “Учения Дона Хуана” в Нью-Йорк, “взволновало” Калифорнийский университет настолько, что ускорило издание книги; этот благородный поступок вызвал столь неправдоподобный результат.
Но самым основным и далекоидущим расчетом Кастанеды является пробуждение присущей всем нам тяги к мифам и волшебству. Подобно спиритисту, передающему понесшему тяжелую утрату родственнику сообщения от усопшего, Кастанеда передает нам добрые вести из идеального мира, который каждый хоть когда-нибудь мечтал посетить, пусть даже только в детстве. “Я не могу описать то волнение, которое охватило меня, когда я читал его рукопись.” — рассказывает антрополог Эдмунд Карпентер. — “Каждые пять минут мне приходилось откладывать ее и прохаживаться по комнате, чтобы успокоиться.” Перенося Карпентера в мир поразительных полевых наблюдений, выстраивая шалаш для Марджори Дилл, показывая Глории Гарвин рисунки сновидящего и снящегося, сделанные Доном Хуаном, Кастанеда конструирует антураж своих иллюзий, которые ныне начинают таять, но в то время были захватывающими.
Иметь дело с обычными людьми и в то же время жить в сказочном мире — очень странная и остроумная форма изоляции от общества. Правда, игры с живыми людьми придают ей зловещий оттенок. Самыми частыми куклами становятся женщины, а самыми хрупкими — дети. Перед тем, как его унесли неподвластные Кастанеде силы, его маленький мальчик был ему “прежде всего” другом. Это чрезвычайно трогательное проявление тоски, но что это за отец, если он способен рассматривать сына в первую очередь как друга, а уж потом — как ребенка? Превращение своего сына в вображаемого партнера по играм вряд ли означает серьезное отношение к родительскому долгу. Хотя сам Кастанеда настоял на его усыновлении, он не сдержал ни одного своего обещания, данного маленькому мальчику. Человек, неосознанно заставляющий своего сына переживать свое собственное несчастливое детство, обрекает себя на роль разочаровывающего отца.