У нее на плечи была наброшена мамина кожаная куртка, она взяла ее, потому что не захватила с собой теплого свитера. С Анниной головой куртка выглядела нелепо, униженно. Я попыталась вспомнить мать, но вместо нее было пустое место, единственное, что сохранилось, — это случай, который она сама нам рассказывала, как девочками они с сестренкой соорудили себе крылья из старого зонта и прыгали с крыши сарая, хотели полететь, и она сломала себе обе лодыжки. Она говорила об этом со смехом, но мне ее рассказ показался теперь холодным и грустным; невыносимая боль поражения.
— А иногда мне кажется, он хочет, чтобы я умерла, — говорила Анна. — Мне даже такие сны снятся.
Мы вернулись на стоянку, я развела большой костер и сварила еще какао на порошковом молоке. Кругом уже было совсем темно, светилось только пламя и вьющиеся над ним столбом искры; почерневшие угли внизу оживали и начинали рдеть при каждом дыхании ветра с воды. Мы сидели на парусиновых подстилках, Дэвид — обняв за плечи Анну, мы с Джо — врозь и отворотясь друг от друга.
— Похоже на скаутские лагеря, — сказала Анна звонко и жизнерадостно, раньше-то я думала, у нее от природы такой голос, Она запела, неуверенно, не дотягивая верха:
И синие птицы заплещут крылами
Над белыми Дуврскими берегами
В то утро, когдасвобода придет…
Слова летели к темным верхушкам деревьев и таяли, как струйки дыма. А за озером раздавались возгласы неясыти, частые и слабые, как взмахи крыла над самым ухом, они ложились поперек ее пения, зачеркивая его. Она почувствовала это, оглянулась через плечо.
— Подпеваем хором! — распорядилась она и захлопала в ладоши.
Дэвид сказал:
— Ну ладно, спокойной ночи, дети.
И они с Анной ушли в свою палатку. Парусина на минуту засветилась изнутри, это зажгли фонарик, и тут же погасла.
— Идешь? — позвал Джо.
— Сейчас приду.
Я хотела, чтобы он успел заснуть.
Я сидела в темноте, обласканная голосами с ночного озера. В отдалении рдел костер американцев, красный циклопий глаз — вражеские позиции. Я желала им зла, пошли им Бог страдание, молилась я, переверни их каноэ, испепели их, распори им животы, А неясыть то отвечала, то умолкала.
Я тихонько пролезла внутрь под москитную сетку, Нащупала фонарик, но не зажгла: не хотела, чтобы Джо проснулся. Разделась вслепую, он смутно темнел рядом, неподвижный, уютный и надежный, как бревно. Вот когда только и становилось мыслимо между Нами хоть какое-то подобие любви — когда он спал и ничего не требовал. Я легонько провела ладонью по егоплечу, как гладят дерево или камень.
Но он, оказалось, не спал; он протянул ко мне руку.
— Прости, — сказал он. — Сдаюсь, твоя взяла. Давай забудем все, что я говорил, и пусть будет по-твоему, как у нас было раньше, идет?
Но было уже поздно, я не могла.
— Нет, — ответила я. Я уже отселилась от него. Его пальцы злобно сдавили мне локоть — и разжались.
— Н-ну! — сквозь зубы выдохнул он.
В темноте можно было смутно различить, что он приподнялся, и я сразу пригнула голову, потому что сейчас он меня ударит, но он только повернулся ко мне спиной и упрятал голову в спальный мешок.
Сердце у меня в груди прыгало, Я лежала, замерев, и разбирала ночные звуки за парусиновой стеной. Писк, шорох в палой листве, кто-то фыркнул — ночные животные, ничего опасного.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Крыша палатки просвечивала, как мокрый пергамент, вся в крапинах ранней росы. Над самым ухом дрожали извивы птичьих голосов, замысловатые, точно восьмерки танцоров на льду или струи льющейся воды; воздух распирали влажные биения.
Среди ночи вдруг раздался рев — Джо опять привиделся кошмар. Я тронула его, это было неопасно, он лежал спеленатый в смирительную рубашку спальника. Не проснувшись толком, он сел.
— Не та комната, — произнес он со сна.
— Ты что? — спросила я его. — Что тебе приснилось?
Я хотела знать, может быть, я бы тоже вспомнила. Но он сник, завалился на бок и нырнул обратно.
Моя рука осталась у меня под носом, она пахла продымленной кожей, костром, а еще землей и потом и, как я ни мылась, рыбой — запахи прошлого. Когда вернемся в родительскую хижину, мы замочим в мыле одежду, в которой здесь были, отстираем ее от леса, нанесем на себя свежий слой лосьонов и шампуней.
Я оделась, спустилась к берегу и погрузила лицо в воду. В этом озере она была не такая прозрачная, как в большом, коричневатая, кишевшая разными формами жизни, скученными на более тесном пространстве; и еще она была холоднее. Каменная площадка круто обрывалась и уходила вниз, в глубину. Я разбудила всех.
Почистив рыбу, я обваляла ее в муке, поджарила и вскипятила кофе. Рыбье мясо было белое с голубыми прожилками и на вкус отдавало придонной водой и камышом. Они ели и почти не разговаривали — не выспались.
Лицо Анны, лишенное кроющего слоя смазки и пятен румянца, при дневном свете выглядело сухим и как бы пожухлым, нос обгорел, под нижними веками лиловели толстые складки. Она все время отворачивалась от Дэвида, но он как будто бы ничего не замечал и не сказал ни слова, только раз, когда она задела ногой его кружку и плеснула на землю кофе, коротко проговорил:
— Смотри, Анна, ты распускаешься.
— Будете еще рыбачить сегодня? — спросила я у Дэвида, но он покачал головой.
— Поехали лучше снимать наскальную живопись.
Я сожгла рыбьи кости, хребты, хрупкие, как лепестки цветов, а требуху закопала в землю. Рыбьи внутренности — не семена, из них не прорастут мальки. Мы однажды нашли у себя на острове скелет оленя, даже с остатками мяса на костях, он тогда сказал, что это волки зимой его задрали, потому что он был старый; и это выходило естественно. Если бы мы ныряли и ловили их зубами, если бы мы сражались с ними их же оружием на их собственном поле, это было бы честно, но у нас были крючки вместо зубов, и воздух не их стихия.
Они вдвоем возились с кинокамерой, крутили и совещались, перед тем как отправиться в путь.
На карте было указано, что наскальные изображения находятся на берегу заливчика, там поблизости был теперь разбит лагерь американцев. Они, как видно, еще не встали, дым от костра не шел. Может быть, мое заклинание подействовало, подумала я, и они умерли?
Я высматривала разрыв в береговой линии, вход в заливчик, обозначенный на карте. Вот оно, место, помеченное крестиком, можно было не сомневаться: прямо из воды отвесно поднималась ровная каменная стена, Самое подходящее место для их художеств, других ровных скальных поверхностей по соседству не видно. Он побывал в этом заливчике, а задолго до него здесь были первые пришельцы, исконные обитатели, и оставили после себя след, оставили слово, но смысл его не сохранился. Я перегнулась через борт, пристально разглядывая каменную стену, мы перестали грести, и лодки подогнало к ней бортом вплотную.
— Ну, где же они? — спросил Дэвид и приказал Джо: — Надо уравновесить лодку и вести съемку с воды, с земли тут не подобраться.
— Сразу не углядишь, — сказала я. — Могли потускнеть. Где-то здесь должны быть.
Но их не было; не было мужчины с оленьими рогами и никаких следов красной краски, ни единого пятнышка; каменная поверхность простиралась во все стороны, шершавая у меня под ладонями, в мелких лунных кратерах, и только бело-розовая полоса кварца перечеркивала ее наискось — мета медленного наклона земных слоев. Но ничего рукотворного, человеческого.
Либо я неверно запомнила карту, либо он не там поставил знак. Я рассуждала, я нашла зацепку и распутала весь клубок, как он нас учил, но разгадки не оказалось. У меня было такое чувство, будто он меня обманул.
— Да кто тебе про них говорил? — начал Дэвид строгий допрос.
— Просто я думала, они здесь есть, — ответила я. — Так, слышала от кого-то. Может, на другом озере.
На минуту у меня мелькнуло в голове: ну конечно, ведь уровень воды в озере поднят, и рисунки теперь футов на двадцать под водой! Но воду поднимали в большом озере, а это с ним не связано, между ними водораздел. На карте значилось, что на большом озере он их тоже нашел, судя по письму, он их там даже фотографировал. Но в хижине никакого фотоаппарата не оказалось. И рисунков нет, и аппарата нет, выходит, я где-то допустила ошибку, придется разгадывать заново.