Рассматривая появление нормы, мы уже говорили, как в 18 и 19 веках учёные были захвачены классификацией и таксономизацией всего, но прежде всего людей. Эволюционисты, в том числе и Дарвин, делили человечество на «расы» по шкале от нордического типа, к которому принадлежали сами, до африканских и австралийских аборигенов, которые «не произвели достаточно мужчин высоких достижений». Эти идеи довольно быстро нашли свой путь в Америку и прижились и там, поддерживая неуёмный расистский капитализм. Фраза move fast and break things («двигайся быстро и ломай вещи»), которая до недавнего времени была неофициальным девизом фейсбука и которая до сих пор остаётся мотто бойких предпринимашек из Кремниевой Долины, произошла из кругов разработчиков и инженеров и по факту значила то, что в процессе разработки неизбежны ошибки и поломки; однако неолиберальная культура взяла на вооружение её в буквальном смысле, и сегодня ей описывается отношение стартаперов и корпоративных менеджеров к окружающей реальности, которую, если она стоит на пути к доходу и экспансии, можно и поломать. Это буквально то, что делали колонизаторы в отношении локальных культур. Да и своих тоже — взять хотя бы так называемые «охоты на ведьм», особо массовые с середины 15 до середины 18 века в Европе и колониальной Америке — 80 % жертв этих преследований были женщины.
Философ Тимоти Мортон пишет, что, когда мы максимально приближаемся к вещам, они «начинают растворяться», становятся невидимыми, естественной частью мира, которую уже очень трудно охватить или поставить под вопрос. Если людям долго и упорно говорить, что какая-то вещь в мире натуральна, естественна и неизменна (и при этом у говорящего в руках сосредоточены инструменты производства и распространения знания), люди с большой вероятностью начнут так думать. Как режимы дисциплины интернализуются телами в обществе и становятся невидимыми, так же невидимым стал патриархат. Он никогда не был невидимым для всех, в его разломы всегда при желании можно было заглянуть так или иначе, но появление печатного капитализма и идеи социального дарвинизма укрепили второсортное положение женщин. Также большое значение имело формирование сферы «дома» в 18 веке как отдельной и изолированной от публичной сферы, оплота семьи и отдыха, о чём пишет Элизабет Джейнвей[36]. С приходом фордизма укрепляется концепция «семейной зарплаты», при которой мужчина получает больше женщины, потому что ему — добытчику — нужно обеспечивать семью. Тогда же происходит новая (по сравнению с сельскохозяйственной моделью) сегрегация трудовой сферы, в которой уровень трудоустроенности женщин в целом сохраняется, но они вытесняются из ключевых сфер промышленности в менее оплачиваемые виды занятости. Современные формы маскулинности и феминности находят свою основу именно в этом (ре)конструировании гендерного разделения между мужчиной как кормильцем и женщиной как домашней хозяйкой.
У кого-то наверняка всё ещё остаётся вопрос: но ведь между мужскими и женскими особями на самом деле существуют биологические различия? Это так. Но, во-первых, очень странно различиями оправдывать неравенство и угнетение. А во-вторых, эти различия не так принципиальны, как их видела преимущественно мужская наука почти всё время до приблизительно второй трети двадцатого века. Биологоредукционистский аргумент подробно разоблачает, например, Рэйвин Коннелл в четвёртой главе книги «Гендер и власть»[37], анализируя работы «вульгарной социобиологии», в которых закономерности из мира животных бездумно переносятся на социальную сферу, а корреляции лёгкой логической манипуляцией превращаются в причины. Она, среди прочего, приводит в пример книгу «Неизбежность патриархата» Стивена Гольдберга, в которой автор на основе разницы в гормонах пытается объяснить разделение труда и патриархальный режим. Якобы, в ситуации открытой конкуренции гормональный уровень мужчин позволяет им проявлять агрессию и уверенность в борьбе за более выгодные места, а гормональный уровень женщин подсказывает им отказаться от изнурительной борьбы и сосредоточиться на домашних обязанностях. Но дело в том, что такой ситуации открытой конкуренции между мужчинами и женщинами, о которой пишет Гольдберг в 1973 году, никогда не существовало; даже то, что она существует сейчас, можно сказать с большой натяжкой. «Значительно более сложная подмена производится на более ранней ступени рассуждения, а именно: от среднестатистических различий концентрации гормонов Гольдберг переходит к категориальным различиям социального поведения», — пишет Коннелл, — «Не может внушать доверия рассуждение, исходящее из небольшого массива данных, которые свидетельствуют о небольших средних различиях, тогда как значительный массив данных говорит о значительных пересечениях показателей». Иными словами, мужчины и женщины гораздо больше похожи между собой, чем различаются; общество усугубляет некоторые из средних различий, потому что к моменту формирования научного знания западные общества подходят с уже сформировавшейся субординацией по половому признаку; многие исследователи науки указывали на то, как учёные бессознательно фокусировались на отличиях, а не сходствах между полами, увеличивая разрыв и укрепляя неравенство. В современной физиологии нет свидетельств настолько мощной степени определения разницей в гормонах персоны её характера и когнитивных способностей, как мысль об этом распространена в патриархальном представлении о полах.
37
R. Connell, Gender and power: society, the person, and sexual politics. Stanford, Calif: Stanford University Press, 1987.