Всем более-менее знакомо чувство «собственничества» в отношениях; но это не просто желание, чтобы твой партнёр проводил с тобой больше времени. Раз всё товар, которым можно владеть, — то и близкие отношения основываются на договоре о владении одним телом другого. Чем глубже в патриархат — тем сильнее мужчина владеет женщиной; чем ближе к зонам эмансипации, тем вероятнее ситуация взаимного владения партнёрами сексуальностью и психической сферой друг друга. Отсюда возникает сжигающее чувство ревности (и чудовищный уровень гендерного насилия, связанный с ним), в котором, конечно, тоже нет ничего естественного, оно появляется как реакция на нарушение права собственности. Коммодификация всего — превращение любой вещи или чувства и отношения в товар — главный негативный эффект неолиберализма на сферы близости. Но есть и другие, опосредованные. Прежде чем перейти к ним, я бы хотел ещё немного расширить рамку современного состояния неолиберализма, опираясь на книгу Бернара Стиглера The Neganthropocene. В тринадцати тезисах он определяет капитализм «как эпистему и энтропоцен» (текущая стадия антропоцена, тотальный исторический режим, увеличивающий энтропию), коротко перескажу его основные идеи.
Капитализм сегодня представляется эпистемой — всеохватным режимом дискурсивных практик, который задаёт векторы, по которым происходит производство и распространение знания, культуры и отношений; эта эпистема меняет все способы вычисления/измерения, доступные человеку, и превращает их в инструменты (вос)производства капиталистической реальности. Информация является оператором этой эпистемы: через спайку капитализма, компьютерных технологий и искусственного интеллекта, взяв на вооружение когнитивизм как единственно правильную форму знания, она превращает любые факты физической и социальной жизни в факты рыночного обмена. Однако по сути когнитивистская эпистема — это анти-эпистема, поскольку в конечном итоге, по Стиглеру, она приводит к абсолютному не-знанию (так называемой эпохе постправды), поскольку всё знание она сводит к вычислению, а несводимое — обесценивает. Знание заменяется навыками (skills), то есть умениями подстроиться под задачу и под систему, которая эту задачу реализует. А автоматизация труда и алгоритмы, способные подстраиваться под задачи, по сути ведут к уничтожению оплачиваемого труда как условия роста экономики. С целью выхода за пределы этой хаотической ситуации Стиглер предлагает понятие негантропоцена, в котором необходимо будет пересмотреть отношения между эпистемой и тем, как вещи производятся, равно как и всю целиком архитектуру информационных сетей и текущего понимания данных, что по сути должно привести к разрушению того, что Стиглер, Срничек и другие называют «капитализмом платформ».
Если совсем огрублять, современное состояние капитализма, по Стиглеру, — это не-думание и не-забота. Образ агента капитализма сегодня — почти один в один образ колонизатора: он не думает о последствиях своих действий, и его не заботит, насколько разрушительными они могут быть. Даже для него самого. Франсуаза Верджес буквально пишет: «капитал это колонизатор». Так вот — разрушив знание «как делать» (savoir-faire), заменив его скиллами, капитализм начинает разрушать знание «как жить» (savoir-vivre) — сложные культурные коды подменяются консюмеристскими поведенческими сценариями, спускаемыми на тела маркетингом и цифровыми фабриками субъектности. Стиглер упоминает «24/7 capitalism», концепт из одноимённой книжки Джонатана Крэри, и пишет, что в этом непрерывном потоке производства контента и данных создаются «искусственные толпы» людей, у которых нет возможности мыслить и, самое главное, мечтать и формировать независимые ожидания, потому что они попадают в компьютерно-медиированные тоннели с уже сформированными за них ожиданиями и уже направленными желаниями. Именно невозможность конструировать собственное воображение и мыслить — таков эффект алгоритмической власти капитализма по Стиглеру. И последнее (что часто применяют к описанию сегодняшнего состояния близких отношений): потребитель в этом обществе не может[46] формировать привязанности к объектам, «они должны потреблять, именно отдаляясь от них, разрушая их и избавляясь от них», чтобы следовать по направлению к всё новым объектам промышленных инноваций, куда влекут их стимулы либидинальной экономики. Ева Иллуз в книге «Почему любовь ранит»[47] пишет о том, что культура потребления стала «наиболее значимой силой, способствовавшей сексуализации женщин, а затем и мужчин». Корпорации нуждались в потребителях, это вернуло в извращённом виде этику гедонизма, поощрявшую наслаждение и удовлетворение; уже через два шага центром субъектности тела в капитализме стало желание, которое почти автоматически стало равняться желанию сексуальному. Та самая «либидинальная экономика», но не в точности как у Лиотара, а скорее как его эхо в феминистской критике.
46
B. Stiegler, «Pharmacology of Desire: Drive-based Capitalism and Libidinal Dis-economy», New Formations, т. 72, вып. 72, сс. 150–161, авг. 2011
47
E. Illouz, Why love hurts: a sociological explanation. Cambridge, U.K.; Malden, M.A: Polity, 2012.