Но проблему репрезентации следует признать, хотя бы для того, чтобы отделить ее от других мотивов, замешанных в «войне с тотальностью». Если историческая абстракция — понятие способа производства, капитализма, как и собственно постмодернизма — не дана в непосредственном опыте, тогда важно обеспокоиться возможным смешением понятия с самой реальностью, принятием абстрактной «репрезентации» за эту реальность и «верой» в конкретное существование таких абстрактных сущностей, как Общество или Класс. Неважно, что обеспокоенность ошибками других обычно означает, как выясняется, обеспокоенность ошибками других интеллектуалов. Нет, вероятно, способа маркировать репрезентацию как репрезентацию долговременно и настолько надежно, чтобы подобные оптические иллюзии были навсегда заблокированы, так же как нет способа обеспечить сопротивление материалистической мысли идеалистической перелицовке или же предотвратить прочтение деконструктивной формулировки в метафизических категориях. Перманентная революция в интеллектуальной жизни и культуре означает одновременно невозможность и необходимость постоянного переизобретения мер предосторожности против того, что в моей традиции называется овеществлением понятий. Удивительная судьба понятия постмодернизма — это, конечно, показательный случай, который должен тем из нас, кто за него в ответе, внушить определенное чувство беспокойства. Но не в том дело, что требуется провести границу или признать перебор («головокружение от успехов», как сказал однажды Сталин), скорее необходимо обновление самого исторического анализа, неустанное исследование и диагностика политической и идеологической функциональности понятия — той роли, которую оно внезапно стало сегодня играть в наших воображаемых решениях наших реальных противоречий.
Более глубокий политический мотив «войны с тотальностью» состоит, однако, в другом, а именно в страхе утопии, который, как выясняется, ничем не отличается от страха, выраженного в старом добром романе «1984», так что, выходит, утопической и революционной политики, связываемой, что вполне обоснованно, с тотализацией и определенным «понятием» тотальности, следует избегать, поскольку она неизбежно ведет к Террору, причем такое представление восходит по меньшей мере к Эдмунду Берку, а после бесчисленных случаев его подтверждения в сталинский период оно было убедительно возрождено камбоджийскими зверствами. В идеологическом плане это конкретное возрождение риторики и стереотипов холодной войны, начатое при демарксизации Франции в 1970-х годах, завязано на странное отождествление ГУЛАГа Сталина с концентрационными лагерями смерти Гитлера (но см. замечательную работу Арно Майера «Почему небеса не потемнели?», где дается окончательное доказательство конститутивного отношения между «окончательным решением» и антикоммунизмом Гитлера[318]); не так ясно, чего такого постмодернистского может быть в этих кошмарных, но хорошо знакомых картинах, если не считать деполитизации, которой они от нас требуют. К истории подобных революционных судорог можно обратиться ради совершенно иного урока, указывающего на то, что насилие рождается, прежде всего и главным образом, от контрреволюции, что наиболее эффективная форма последней состоит в этом перебрасывании насилия на сам революционный процесс. Я сомневаюсь в том, что актуальное положение альянса или микрополитики в развитых странах подкрепляет подобные страхи и фантазии; с моей, по крайней мере, точки зрения, они не дают основания для того, чтобы лишить поддержки возможную революцию в той же Южной Африке и перестать с нею солидаризоваться. Наконец, это общее ощущение того, что революционный, утопический или тотализирующий импульс в каком-то отношении с самого начала запятнан и обречен на кровопролитие самой структурой его мыслей, представляется идеалистическим, а может и является в конечном счете попросту слепком с учений об изначальной греховности в самом худшем религиозном смысле этого слова.
318