Здесь я попытался показать, что, хотя, с точки зрения некоторых читателей и критиков, моей концепции постмодерна «не хватает агентности», она может быть переведена или перекодирована в повествовательное описание, в котором участвуют агенты самой разной величины и значимости. Выбор между этими альтернативными описаниями — фокусировками на разных уровнях абстракции — является скорее практическим, чем теоретическим. (Однако было бы желательно связать это описание агентности с другой, очень богатой — психоаналитической — традицией, которая занимается психическими и идеологическими «позициями субъекта».) Если кто-то возразит, что предложенные выше описания агентности — это просто иные версии модели базиса и надстройки, экономического базиса постмодерна в одном варианте описаний, социального или классового базиса в другом, тогда пусть так и будет, надо только понять, что «базис и надстройка» — это никакая не модель, скорее отправная точка и проблема, императив, требующий установить связи, нечто столь же недогматичное, как эвристическая рекомендация постигать культуру (и теорию) одновременно в себе и для себя, но также в ее отношении ко внешнему, ее содержанию, контексту, пространству воздействия и эффективности. Но то, как это делать, заранее не предписано, и, хотя описания и различные трактовки, изложенные в этой книге, стремятся охарактеризовать и измерить пространство идеологической и теоретической борьбы, я могу представить, как из них можно вывести широкий спектр самых разных практических выводов и политических рекомендаций.
Даже если идет речь о культурной политике, мыслимыми представляются по крайней мере два разных типа стратегии. Политическая эстетика, скорее постмодернистского типа — которая бы столкнулась лоб в лоб с обществом изображений и подорвала бы его изнутри (парадоксальным образом в постмодерне наступление соединилось с подрывной работой, и, подобно двум сторонам Пруста, у Грамши маневренная война в итоге отождествилась с позиционной) — может быть названа гомеопатической стратегией, наиболее яркие и парадигматические образцы которой в наше время даны инсталляциями Ханса Хааке, который выворачивает институциональное пространство наизнанку, затягивая музей, в котором инсталляции в техническом смысле находятся, внутрь них самих, в качестве элемента их тематики и предмета: невидимые пауки, чьи сети вмещают в себя свои собственные вместилища, выворачивая частную собственность социального пространства как перчатку. Но формально, как уже указывалось ранее, Хааке наряду со многими другими современными художниками, среди которых самыми политизированными и изобретательными представляются фотографы и видеохудожники, стремится, судя по всему, подорвать изображение посредством самого изображения, то есть планирует срыв логики симулякра за счет все больших доз симулякров.
По контрасту то, что я назвал когнитивным картографированием, можно определить как стратегию скорее модернистскую, которая сохраняет невозможное понятие тотальности, репрезентационный провал которого в какой-то момент показался таким же полезным и продуктивным, как и его (немыслимый) успех. Проблема этого конкретного подхода состоит, определенно, в его собственной доступности (на уровне репрезентации). Поскольку каждый знает, что такое карта, следовало бы добавить, что когнитивное картографирование (по крайней мере в наше время) уже не может основываться на столь простой вещи, как карта; в самом деле, как только стало понятно, на что направлено «когнитивное картографирование», нужно было распрощаться со всеми фигурами карт и картографирования, которые только могли быть у вас в голове, и показать, почему картографирование уже невозможно выполнять за счет карт. Отсюда следует тезис (не раз на этих страницах повторявшийся), что каждая из трех исторических стадий капитала породила определенный тип пространства, свойственный только ей, даже если три этих стадии капиталистического пространства, очевидно, намного сильнее связаны друг с другом, чем пространства других способов производства. Эти три пространства суть результаты прерывистой экспансии, совершаемой в результате квантовых скачков расширения капитала, когда последний проникает в ранее не коммодифицированные области и колонизирует их. Здесь предполагается некая унифицирующая и тотализирующая сила — не гегелевский Абсолютный Дух, не партия и не Сталин, а просто сам капитал; и ясно по крайней мере то, что понятие капитала сохраняет свою значимость или же терпит крах вместе с представлением о некоей единой логике самой этой социальной системы.