Методологически в операции картографирования, как она выявляется в интересном тексте Георгакаса и Суркина (или в единственном развернутом анализе когнитивного картографирования в одном культурном артефакте, который удалось завершить мне самому), следует подчеркнуть, что в актуальной мир-системе всегда присутствует медиатермин, действующий в качестве аналога или материальной интерпретанты той или иной социальной модели, репрезентационной в более прямом смысле. При этом возникает что-то вроде новой постмодернистской версии формулы базиса и надстройки, в которой репрезентация социальных отношений как таковых требует ныне опосредования той или иной промежуточной коммуникационной структурой, с которой она может быть считана косвенно. В фильме, который я сам изучал («Собачий полдень» 1975 г., режиссер Сидни Люмет)[326], возможность классовой фигурации в содержании (деградация прежней страты среднего класса до пролетаризации или наемного труда, возникновение фальшивого «нового класса» государственной бюрократии), с одной стороны, проецируется на мировую систему, а с другой — выписывается в форме собственно системы звезд, которая занимает промежуточное положение и прочитывается как интерпретанта содержания. Сартровское учение об аналоге позволило теоретизировать эту косвенность и ее механизмы, показав, что даже самой репрезентации, чтобы получить завершение, нужен заменитель, местодержатель или местоблюститель, своего рода мелкомасштабная модель радикально иного и более формального типа. Теперь кажется ясным, что такого рода триангуляция является исторически специфичной, обладая более глубоким отношением к структурным дилеммам, заданным постмодернизмом как таковым. Также она ретроактивно проясняет предварительное описание постмодернистского «теоретического дискурса», которое было предложено ранее (а также отрепетировано в странном новом идеологическом симбиозе, сложившемся при постмодернизме между медиа и рынком). В таком случае это не вполне теории, а скорее собственно бессознательные структуры, множество остаточных образов и вторичных эффектов собственно постмодернистского когнитивного картографирования, чей необходимый медиатермин выдает себя теперь за ту или иную философскую рефлексию о языке, коммуникации, медиа, а не за обработку его фигуры.
Сол Ландау сказал как-то о нашей сегодняшней ситуации, что в истории капитализма никогда не было такого момента, когда капитализм пользовался бы большей свободой и имел больше пространства для маневра: все опасные силы, порождаемые в прошлом им самим — рабочее движение и восстания, массовые социалистические партии и даже сами социалистические государства — сегодня пребывают в полной растерянности, если вообще так или иначе не нейтрализованы; в настоящее время глобальный капитал, судя по всему, способен следовать собственной природе и склонностям без особых опасений. В этом мы можем увидеть еще одно «определение» постмодернизма, причем весьма полезное, которое «пессимистичным» назовет лишь тот, кто не желает замечать происходящего. Постмодерн в этом смысле может быть всего лишь промежуточным периодом между двумя стадиями капитализма, на котором прежние формы экономической жизни перестраиваются на глобальном уровне, в том числе и прежние формы труда вместе с его традиционными организационными институтами и понятиями. Не нужно быть пророком, чтобы предсказать, что из этого конвульсивного рывка возникнет новый международный пролетариат (в формах, которые мы пока еще не можем себе представить), однако мы пока находимся на самой нижней отметке, и никто не знает, сколько это продлится.
Именно в этом смысле два вроде бы разных заключения к двум моим историческим статьям по актуальной ситуации (одна — о шестидесятых[327], а другая, ставшая первой главой в этой книге, — о постмодернизме) на самом деле совпадают: во второй я призываю к «когнитивному картографированию» нового глобального типа, о котором только что говорилось; в первой я предсказываю процесс пролетаризации на глобальном уровне. «Когнитивное картографирование» на самом деле было попросту шифром «классового сознания», но только оно говорило о необходимости классового сознания нового, доселе невиданного типа, в то же время отклоняя описание к новой пространственности, неявно присутствующей в постмодерне (и которую «Постмодернистские географии» Эдварда Соджи столь своевременно и убедительно вносят в теоретическую повестку). От выражения «постмодернистский» я порой сам уставал не меньше любого другого, но, когда мне кажется, что стоило бы пожалеть о том, что я приложил к нему руку, пожаловаться на злоупотребление этим понятием и его вездесущность, нехотя признав, что оно создает больше проблем, чем решает, я все-таки останавливаюсь и задаюсь вопросом о том, может ли какое-то другое понятие отразить эти проблемы столь же эффективно и одновременно экономно.
326