— Неужели вы вообще не способны говорить правду? — сердито осведомилась Эмбер. — Потому что это очередная ложь. Вы знаете Грейс.
— Я же сказал вам, что с ложью покончено, — улыбнулся Эймиас. — Грейс — очень милая девушка. А вы женщина.
— О, — только и сказала она.
— Женщины, которых я знал, — продолжил он, — не были респектабельными, по крайней мере, в глазах окружающих. Некоторые неудачно вышли замуж и вынуждены были терпеть своих мужей. Другим пришлось пожертвовать добродетелью ради куска хлеба. — Он нахмурился. — Наверное, мне не следует обсуждать с вами подобные вещи. Но я хочу сказать, что не все из них были порочными. Большинство имели принципы, просто не могли их себе позволить. — Он задумчиво улыбнулся. — Впрочем, я имел в виду не только этих бедняжек. Я знал немало богатых и знатных женщин, не обремененных моральными устоями. Полагаю, они считали, что общепринятые правила не для них. Богатые могут позволить себе все, что захотят, а знатные думают, что им все позволено. Эмбер… я хотел сказать, мисс… — Он помедлил. — Проклятие, я даже не знаю вашей фамилии!
— У меня нет фамилии, — просто сказала она. — Я зарегистрирована в церковной книге как «девочка, найденная на берегу». Звучит замысловато, но мистер Тремеллин сказал, что это не важно, поскольку женщины берут фамилию мужа. Да и зачем мне фамилия? У меня ничего нет. Я подписываю письма «Эмбер», а послания, адресованные «Эмбер из дома Тремеллинов», всегда доходят до меня. Все знают, кто я, — сказала она, чувствуя, что слезы жгут глаза.
— Не надо, — тихо произнес Эймиас. — Я не хотел заставлять вас плакать.
— Я не плачу, — возразила она, смахивая слезы, заструившиеся по щекам. — Просто все это так глупо.
Эймиас раскрыл объятия, и Эмбер шагнула в них, уткнувшись головой в его грудь. Она сделала это инстинктивно, не желая, чтобы он видел ее слезы. Но когда она ощутила под своей щекой его твердую грудь, услышала ровное биение его сердца, почувствовала прикосновение руки, гладившей ее волосы, ей пришло в голову, что ее никогда прежде не обнимал мужчина. Даже в детстве, не считая, конечно, мистера Тремеллина. Те немногие юноши, которым удалось сорвать у нее поцелуй, слишком торопились, и их поспешные объятия не имели ничего общего с тем, что она чувствовала сейчас. Ее окружал запах мужчины, пряный и чистый, смешанный с запахом дыма, рома и дождя. Она ощущала тепло, покой и возбуждение — все сразу. Это было восхитительно.
Ей не хотелось двигаться.
Но она понимала, что должна.
— Боже, — произнесла она, прерывисто вздохнув, — какая я дурочка.
Эймиас молчал, продолжая прижимать ее к себе. Он сожалел, что не может снять перчатки и ощутить под пальцами шелковистую тяжесть ее густых локонов. Впрочем, он очень хорошо ощущал каждый изгиб ее тела, находившегося так близко от него, что ее высокая грудь прижималась к его груди. Пожалуй, в данный момент это было единственное плоское место во всем ее теле, подумал Эймиас и улыбнулся, радуясь, что все еще способен шутить в таком пикантном положении.
Боже! Какие у нее восхитительные формы. Жаль, что он не может пройтись по ним рукой. Но он должен играть роль утешителя. Хотя если его предательское тело продолжит в том же духе, ему самому понадобится утешительница…
Нужно выбросить эти мысли из головы, если он хочет совладать со своим телом. Здесь ему ничего не светит, какой бы теплой, очаровательной и податливой она ни казалась. Он не может дать ей ничего, кроме самого себя, и только на одну ночь.
«Перестань думать только о себе, эгоистичная свинья», — одернул себя Эймиас и сказал:
— Нет, вы не дурочка. Вам пришлось нелегко, но не по вашей вине. Жаль, что я усугубил ваши страдания.
Эмбер вздохнула, наслаждаясь его звучным голосом. Приятно, когда тебе сочувствуют. Она всегда старалась выглядеть сильной и компетентной. И вот появляется мужчина, который подставляет ей плечо, чтобы она могла выплакаться, и говорит, что она ни в чем не виновата и вправе роптать на судьбу. Как чудесно!
— Вы ничего не усугубили, — еле слышно отозвалась она я то, что я есть, и тут ничего не изменишь. Могло быть и хуже. Многие люди винят детей любви в грехах их родителей. Я не знаю, отношусь ли я к их числу, но, по крайней мере, я избавлена от этого.
Эймиас хмыкнул.
— Вы правы. В моем случае это тоже верно. Я воображал себя сыном и наследником иностранного принца, похищенным врагами и увезенным в Лондон. Будто бы, спасаясь от погони, они бросили меня на улице и попытались скрыться, но не слишком успешно. Их убили, и не осталось никого, кто мог бы рассказать о моем местонахождении.
Эмбер подняла голову и удивленно уставилась на него.
— Вы тоже так думали? Мне нравилось воображать, будто я принцесса или хотя бы дочь иностранного вельможи. Поскольку меня нашли на берегу, я придумала, что они бежали из Бастилии или от Наполеона и их корабль, когда они переправлялись через Ла-Манш, налетел на скалы. Мне нравилось думать, что они пожертвовали собой, чтобы спасти меня.
Он улыбнулся. В его ярко-голубых глазах светилось столько тепла, мягкой иронии и понимания, что Эмбер не могла отвести от него взгляда.
Ее губы, влажные и розовые, раздвинулись в ответной улыбке, и Эймиас понял, что пропал.
Он склонил голову, она подняла лицо.
Первое прикосновение его губ подействовало на нее как разряд электричества. А когда он притянул ее теснее и прижался к ее губам, Эмбер захлестнула такая буря эмоций, что все мысли вылетели из головы.
Положив руки ему на плечи, она наслаждалась теплом его объятий и сладостью его рта. Тонкая, как того требовала мода, одежда не могла скрыть его возбуждения, и Эмбер слегка отстранилась, потрясенная откликом его тела.
Эймиас был сыт по горло собственной порядочностью и устал от неудовлетворенного желания. Обхватив одной рукой ее затылок, а другой ее талию, он притянул Эмбер назад и снова приник к ее губам.
Она охотно подчинилась. Было так чудесно ни о чем не думать, не принимать никаких решений, отдавшись на волю чувств.
Эймиас вообще ни о чем не думал. Ее рот оказался таким же восхитительным на вкус, как и на вид. Тело было гибким и податливым, и ему захотелось узнать его ближе. Нагнувшись, он подхватил ее на руки и шагнул к постели. Эмбер что-то произнесла, но кровь так пульсировала у него в ушах, что он не разобрал слов. Она не сказала «нет», и Эймиас счел это достаточным поощрением. В несколько шагов он преодолел расстояние до большой кровати в углу и повалился на нее, не выпуская Эмбер из объятий.
Он оторвался от нее только для того, чтобы поднять подол ее юбки. Затем стянул вниз лиф ее платья, обнажив грудь, и склонился ниже, чтобы попробовать ее на вкус. Теперь он мог слышать, что она говорит: — Боже, о Боже… о!
Эймиас приподнял ладонью одну обворожительную округлость и поднес ее к. губам. От его дыхания сосок напрягся, превратившись в темно-красный бутон. Вид собственной, затянутой в перчатку руки, вызвал у него укол сожаления и смутное чувство вины, и он приник губами к ее груди, чтобы отдаться чистому наслаждению и забыть обо всем.
Эмбер вздохнула, откинув назад голову, и закрыла глаза. Эймиас покрыл поцелуями ее шею и снова вернулся к груди. Он весь горел, охваченный почти нестерпимым возбуждением, но знал, что наслаждение будет острее, если проявить выдержку, и продолжал дразнить ее, пробовать на вкус, показывая, какими восхитительными могут быть его прикосновения. В отличие от женщин, с которыми ему приходилось иметь дело, Эмбер была неопытна, однако быстро училась, чутко угадывая его желания.
Прерывисто дыша, она нетерпеливо выгибалась под ним, и Эймиас понял, что может идти дальше. Он осыпал ее поцелуями, лишь ненадолго отрываясь, чтобы бросить восхищенный взгляд на легкую выпуклость ее живота, изящные изгибы бедер и золотистую поросль между ними. В конечном итоге ему пришлось помедлить, чтобы стянуть хотя бы одну перчатку и коснуться нежных лепестков, не причинив ей боль. Ему нужно было ощутить влажную шелковистость ее плоти, чтобы удостовериться, что она готова принять его. Он не мог идти дальше, не убедившись в этом. Иначе он не сможет вознести ее на вершину наслаждения.