И вдруг запал мой кончается: в отсутствие хозяйки неловко мне тут шуршать, изображая женскую сноровку, активность и домовитость. Абсурд моего кулинарничанья ширится. Задыхаюсь. Это капкан, понимаешь, Димон? Капкан. Больно, Димон, и очень стыдно. Лена .
А ставить приборы на стол надо. Невозможно поить мужчин супом прямо из кастрюли. Они же не собаки. Ой, прости, Димон. Он усмехнулся. Хорошо, говорю я Димону, взялся за гуж – не говори, что не дюж. Я намеренно воспроизвожу пословицу полностью, ибо с полуслова уже мало кто понимает. Например, биться, как рыба об лёд и молчать, как рыба в интеллигентском сленге давно срослись в ёрническое молчать, как рыба об лёд, что было смешно до перестройки и чуть после, а сейчас невыносимо, но теперь молодёжь полагает его за исходник. Ужасно. Я всегда советую студентам брать подлинники. Собачонок, ты никогда не ел рыбу об лёд, ты молодец.
Димон уютно похрапывает на синем диване и не возражает мне. Белый. Порода. Димон не ждёт от меня супа, поскольку аллергик на человеческое. Его экспертиза – независимая.
Бросаю в кастрюлю свежий укроп, надеясь на чудо: вдруг прозвучит моё имя! Вдруг укроп поможет. Димон улыбнулся во сне, будто зная, чему помогает укроп человеческий. Да, говорю я ему, ты прав, но борьба с метеоризмом лучше борьбы за любовь.
Ефим сидит на диване рядом с Димоном, который спит и во сне разговаривает со мной. Иртеньев говорит с Ефимом и ходит по первому этажу туда-сюда. Мне прилетает счастливая мысль расставить тарелки на столике у дивана. Димон открывает глаза, в них одобрение и вопрос. Иртеньев, понимая Димона, сыплет ему в стальную миску спецкорм. Димон, понимая Иртеньева, закрывает глаза: подожду, когда все сядут. Я расставляю тарелки для супа и кружки для чая.
Мне в целом терпимо. То, что я купила и приготовила, можно будет, наконец, съесть. Но сначала мужчины. В моей душе гендерным парашютом разворачивается кавказская конфигурация.
Ефим рассказывал, как во время чеченской войны, работая военным журналистом, он чуть не подвёл себя галантностью под расстрел. Брал интервью на диктофон, а напротив сидели темнобородые собеседники с автоматами, а в палатку вошла женщина, и он, по московской дурости, вскочил уступить ей стул. Интервьюенты передернули затворы. Ефим сел на место.
Димон благостен и прощает мне, что несмотря на отсутствие имени я почему-то хлопочу и хлопочу, чтобы дать супа мужчинам – первым. Почему я это делаю? Я тут в гостях, Ефим сказал Иртеньеву, что я Лена, но я всё-таки даю им суп. Почему? Но Димон не против. Тоже мужчина? Видимо.
Позже, когда Димон умер, я поняла: он умел брать на себя высокую ответственность. Было шесть человеческих лап – так он и выбрал: лапы прозаика, способные сделать человеческую еду для двух поэтов, которую сам Димон есть не может, поскольку аллергик. Бескорыстно и по-хозяйски он провёл спецоперацию суп .
…Они садятся и едят, не зная имени автора, мой суп. Иртеньев корректно выражает удивление, что это вкусно. (Наверное, с первого взгляда я на повара не тяну.) Ефим ничего не выражает, просто ест. Ему тоже неловко. Димону надоедают искры. Спрыгивает с дивана, идёт к миске и хрустит там своим спецкормом. Я решаю, что аллергику нельзя сухомятку, и наливаю собаке воды, запоздало мучась: надо кипятить или можно из-под крана. Но Димон набрасывается на воду, и говорить не о чем. Замечаю фильтр для воды. Мне всё больше нравится Алла.
Мужчины переходят к чаю. Говорят о будущих поездках. Иртеньев с Аллой собираются в Париж, а потом Иртеньев с Ефимом и ещё одним литературным Жуком полетят в Грузию выступать перед любителями поэзии. Пока будет Париж, Ефим будет жить здесь, в Фирсановке, а Димона возьмёт на передержку проверенная соседка. Я, предполагается, тоже буду здесь, раз уж я Лена, но Ефим ещё не умеет говорить мы , поэтому слово берёт умнейший человек Иртеньев. Он говорит: вы тут это и то, и ещё какие-то разъяснения по домохозяйству, не помню ни единого. Наверное, помнил бы Димон, но его уже не спросишь, а мне очень его не хватает. Роль великих художников мне приблизительно ясна: они рождаются, возможно, свидетельствовать о Боге. Иных оснований признать искусство серьёзным занятием я ещё не находила. Ужас гения в том, что он есть знаковая система, в равной степени устраивающая и Бога, и людей. Меня что-то не устраивает в этой формуле гения, но – додумаю. Калитка в пустыне.