— Может, я, конечно, только глупая женщина. Право, это так скучно. Не понимаю, зачем нам нужно желать войны. Те же милитаристические работы Чемберлена…
— Но воевать мы будем, — отвечал ее муж.
— Зачем же?
— Сложно объяснить женщине.
— О, конечно! — Лизель пожимала плечами. — Отчего-то нам, женщинам, ни с кем не хочется воевать, только вам, мужчинам, все неймется! С чего бы это? Скажи, вот ты понимаешь, что мы… нет, ты — ты можешь воевать со мной?
— Зачем мне воевать с тобой? — Он рассмеялся.
— Именно что не за чем. Начнется война, и тебя отправят воевать — может быть, с моими друзьями, с Жаннетт и ее братом. У наших детей смешанная кровь. А я, твоя жена, из страны, с которой ты можешь воевать. Мой брат, напомню, тоже военный. И он служит там, он может быть твоим врагом.
— Это было давно, — легко ответил он. — Вся твоя жизнь связана с нами. И сопереживать ты станешь нам — не им.
— Ты считаешь так? Значит, зря наши дети говорят на двух языках? Объясни мне, глупой, за что мы станем воевать?
— Ну, чтобы нам не навязывали чуждые нам ценности… социалистические и либеральные. Они нам не нужны. Наша страна не создана для демократии и либерализма. В нас силен воинский дух и память о прежних войнах. Мы издревле воины и консерваторы.
Она размышляла — сложно было не потеряться в логических построениях политически образованного большинства. Конечно, эта страна — особенная, не может жить ни по восточному образцу, ни по западному, либеральному. Враги их желают столкновения и способны на провокации для раскачивания ситуации. Наконец, война будет за их исконный быт, испытание нужно, чтобы выстоять против либерализма и социализма. Они отстаивают национальные нравственные ценности и не позволят вмешиваться посторонним.
«Не переживай, Лизель. Это закончится в течение двух месяцев. Может быть, быстрее. Я не попаду на самый фронт, так что меня не разорвет, голова останется цела. Эта великая война — за наше будущее».
Он с матерью ехал на велосипеде — домой из солнечного парка. Вдруг Лизель остановилась, слезла и, бросив сына на тротуаре, выбежала на проезжую часть.
— Сколько?.. — бессмысленно спросила она.
Ее не замечали.
— Так сколько же?.. — повторила Лизель.
Ей наконец ответили — бесплатно. Нерешительно она взяла газету, просмотрела первую полосу…
— Поехали, поехали! — поторопила она сына.
— Ты что, расстроилась? Но почему?
Что-то теперь в ней было странно.
— Я тебе потом скажу, — наклонившись, ответила она.
— А можно сейчас?
— Нет, сейчас — нельзя.
— Мне страшно. Тебе что, жалко?
— Давай лучше пройдемся, — взявшись за руль, ответила она. — У меня в кармане есть пряник — хочешь его взять?
— Нет.
— Ну, пошли тогда. Возьми же мою руку.
Он схватился за ее руку и зажмурился, чтобы не видеть нервных, радостных и злых людей вокруг; он шел на ощупь, в страхе споткнуться, упасть, и сильнее сжимал ему доверившуюся руку.
— Дитер, мне больно, — тихо пожаловалась Лизель.
— Прости…
— Ну, что ты? Ничего. Я тут, не бойся. Просто не жми мне так руку, хорошо?
— Прости меня, мама.
Он извинялся, сам не зная почему. Лизель наклонилась.
— Мама тебя очень любит, мой хороший, самый лучший Дитте. Не бойся. Дома все снова будет хорошо, вот увидишь.
Он боялся плакать и кивал.
Дома мать бросила газету в печь и заявила:
— Твой отец уходит на войну.
А так, в основном, были довольны: бои велись далеко, многие и не слышали ранее о таких лесах, полях и деревнях. Звучало «Сражение в…», «Отстояли…», «Вытеснили противника из…», «Разбили того-то в…» — познавательно, интересно, но как из учебника.
Говорили теперь только о боях — поначалу оптимистично или отстраненно, как о научном вопросе; после поражения на М. («главная катастрофа нынешнего века», как окрестили его либералы) — наивно-трагично или с руганью в адрес правительства и генералов. В августе в парламенте говорили, что война закончится в августе… может быть, в сентябре, если противник покажет себя хорошо. Но осенью уже мало кто верил в победу в этом году. Близкие и случайные знакомые сходились на том, что жить нужно и можно. Волноваться — но, говоря объективно, волнение никому не поможет.
С войны отец писал часто, но больше глупо и сухо, и письма его, от его страха высказать лишнее, были скучны. На его фронте с августа шли позиционные бои; противники увязли и, не уступая друг другу ни километра, несли большие потери. Лизель хмурилась, читая об этом. Затем убирала письмо в шкатулку и говорила, что напрасно Райко пожертвовал их коттедж на В. мобилизационному штабу. Она хотела новой весной оставить столицу, но, из желания Райко быть полезным военным, не могла уехать в собственный дом.