Днем у них выбило окно — неудачно бросали бутылки с зажигательной смесью. Попасть пытались по квартире чиновника, что бежал из страны тремя днями ранее.
Тетя Жаннетт, которой испортили аппетит, часто вставала и выглядывала, словно сама хотела получить по лбу новой бутылкой.
— Ах, как это похоже на нас! У нас, в Петрограде, тоже кричали: «Долой правительство!»
— О, воображаю вас на баррикадах, — ответила Катя. — Вы, я уверена, были лучше всех.
— Конечно. Отчего тут баррикады — исключительно мужское предприятие?
Жаннетт села обратно за остывший искусственный кофе.
— Мне начинает казаться, что нас прокляли, — менторским тоном сказала она. — Ах эти несчастные «австры»! Право, мы приносим несчастье всем странам, в которых оказываемся.
— Любопытно, зачем вы нас пугаете? — устало спросил ее Митя.
— Жаль, что мы ничего толком не знаем, — притворившись, что его нет, сказала Жаннетт. — Если бы мы могли узнать больше…
— Мы знаем достаточно, чтобы… — снова перебил ее Митя, но на этот раз она не дала ему договорить.
— …Мне кажется, нам нужно позвонить Альберту и спросить. Как ты считаешь?
— Я? Вы меня спрашиваете?
— Ну не саму же себя! Почему бы не позвонить ему и не попросить его, скажем, прийти?
— Ага, конечно, — перебил ее Митя. — Давайте, звоните! Кому знать, как не ему, верно? Он, наверное, затем и приехал, чтобы тут шпионить. Его сюда и послали эти, его, из партии, чтобы он все тут вынюхивал. Это не так? А, может, он — специалист по взрывчатке? Он приехал, чтобы что-то взорвать?
— Делать ему больше нечего, — ответила Катя.
— Но кто-то же все-таки взрывает! Кто убивает? Кто гранаты бросает?.. Это «Единая Империя» их сеет смуту, ей хочется устроить бардак по соседству. Но, конечно, он не такой!
— Ты бываешь невыносимым!
На их нервный диалог тетя Жаннетт улыбалась. Она умело влияла на Митю, который был уязвим в злобе и, невольно подыгрывая Жаннетт, действовал Кате на нервы. Желая более позлить его, Жаннетт расписывала ему положительные качества того, второго человека, а Митя это истолковывал иначе, со знаком минус, оттого вообразил себе дополнительно пороки и грехи, о которых знать не мог. В какой-то момент, наслушавшись Жаннетт, он решил, что Катя во всем того человека понимает и поддерживает, и это привело его в ужас. Чтобы выплеснуть озлобление и разочарование, он без причины стал придираться к невесте, а раз и вовсе упрекнул ее в лености — из-за ее нежелания пойти на очередной митинг.
— Интересно, а на что там смотреть? — возразила на его претензию Катя. — Я тебе могу написать, что они тебе скажут! Неужели лозунг «Долой то и вон то!» нужно разъяснять? Почему я позволяю тебе собой помыкать?
— Потому, что я плачу тебе деньги за это, — не сдержавшись, выпалил он.
Они замолчали на время, пока он расплачивался с официанткой за кофе. Она слушала радио: «Около десяти миллионов наших соотечественников живут в двух государствах, расположенных близ наших границ. Для мировой державы больно сознавать, что наши братья по крови подвергаются жесточайшим преследованиям и мучениям за свое стремление быть вместе с нацией и разделить ее судьбу. В интересы нашей страны входит защита этих наших братьев, которые живут у наших границ, но не могут самостоятельно отстоять свою политическую и духовную свободу».
— Радио сожрет твой мозг, — тихо заметил Митя.
— Знать бы, зачем он нужен.
Вместе они вышли в черную улицу.
— Снег…
Чтобы она не обижалась, Митя обнял ее за плечи, как близкого человека; сказал:
— Прости меня… не хотел на тебя срываться. Эта работа… мне тяжело.
— Ах, а мне легко, разумеется.
В новом молчании они шли с полчаса. На дальней улице захлебывалось «правительство» и его «долой» — но Катя все равно отказалась идти и встала на углу, прислонившись спиной, ослабевшая и странно бледная для февральского холода.
— Я трусиха — так ты считаешь? — внезапно спросила она. — Ну, скажи! Я трусиха?..
— Не знаю.
— А, ты не знаешь!
— А если скажу, что трусиха, то что? Если скажу — тебе станет легче?
— Станет! Знаешь, станет!