Альберт даже испугался ее исказившегося лица.
— Что? — ошеломленно спросил он.
— О-о-о… кто с вами?
Она выглянула в коридор.
— Никого. У меня тут саквояж и чемодан. Я… Можно войти?
Она отступила от дверного проема.
— Я не смог дозвониться, — объяснил он виновато.
— Вы… я убью вас!
— Но за что?
Чтобы успокоить ее, он спросил:
— Ты еще выросла, Кете? Ты стала выше меня!
— Что вы врете? Все те же сто шестьдесят семь сантиметров.
Он ласково посмеялся с этого — то было как раньше. Она отошла подальше, чтобы оценить его новый облик.
— Бог мой, неужто тренч в Минге больше не носят?
— Носят. Правда, мне он надоел, захотелось экспериментировать. Тебе нравится?
Она хмыкнула: все же тренч ей нравился больше, так как отсылал к персонажам американского нуара. Сейчас же вместо него был свободный короткий черный бушлат, зато на месте остались клетчатый шарф, синий свитер и светлые брюки.
— И как это ваше… называется?
— Это бушлат. Кете, ты серьезно?
— То-то я думаю, что это вы на героя «Потемкина» похожи, — ответила она. — Но вам идет, конечно. Я, пожалуй, тоже себе что-нибудь революционное заведу.
Альберт переставил свои саквояж и небольшой старенький чемоданчик. Шляпу и бушлат он снял, как человек привычный, по-хозяйски. Не смущаясь вопросительных взглядов Кати, он снял и шарф и повесил его рядом с верхней одеждой.
— Вы смотрели на часы? — спросила она. — Я только что заставила тетю заснуть. Чего вы пришли?
— Я хотел попрощаться. Мне показалось грубым уехать, ничего не сказав. Я возвращаюсь в столицу. Не знаю, приеду ли снова. Мне передать что-нибудь Марии?..
Говорил он поспешно и тоном таким, словно желал оправдываться.
— Что? Марии?.. Ничего. Она звонила мне… нет, ничего не нужно.
Они помолчали. От его дружеского участия ей было больно. Невероятным образом он умудрялся мучить ее, не прилагая для этого никаких усилий.
— Вы были больны? — спросила она, потому что молчать было невыносимо.
— Нет…
— Вы очень бледный, прямо белый, как стена.
Он пропустил это мимо ушей.
— Значит, вы сказали… хм… Когда вы уезжаете, вы сказали?
— Завтра утром.
Она ждала какого-то разумного продолжения.
— Извините, что я с вещами, — неловко сказал Альберт. — Я съехал с жилья и… мне негде переночевать. Я думал, я уезжаю вечером, а выяснилось, что утром. Сейчас поезда не ходят по расписанию. Я ухожу. Извините.
— А, так вы пришли переночевать! — воскликнула Катя. — Так что сразу не сказали? Оставайтесь.
— Нет, я переночую у знакомого.
— Но вы уже пришли!
— И все же, — начиная злиться, сказал он, — это очень неудобно.
От злости ли его, от собственной растерянности — но она громко рассмеялась. Смех был металлическим, в нем отражалось унижение, раздражение, отчаяние и боль.
— Ну… прекрасно… — выдавила она с трудом. — Уходите. Проваливайте! Давайте! Давайте же!
— Тебя услышит твоя тетя, — тихо сказал Альберт.
— Ой, да плевать мне на тетю! И что с того? Что с того, я вас спрашиваю?
Унизительно было: он слишком хорошо меня понимает. Нервность ее, показанная со смехом, говорила лучше любых ее слов.
Альберт заложил руки за спину и прошел мимо нее в гостиную; не поворачиваясь, спросил:
— Чего ты хочешь, Кете?
Он принимал ее вызов, уверенный, что выйдет победителем.
— Я хочу, чтобы все было нормально. Чтобы вы были нормальным! Как раньше! Чтобы мы были как раньше… друзьями.
— Когда-то все было нормальным? — с иронией спросил он. — Это когда?
Не дав ответить ей, он продолжил:
— Когда-то было прекрасное время, когда жизнь была свободной, дружба и любовь были сильнее обстоятельств, когда не говорили о войне и не готовились к ней. Время мира и человеколюбия, которое, нам казалось, никогда не закончится.
— Не издевайтесь надо мной!
— Прости, Кете, — он заметно погрустнел, — но, боюсь, «нормально», которое ты хочешь вернуть, никогда не было. Все было плохо всегда, но ты была юна и не понимала этого.
Она прислонилась к стене, на мгновение показалось, что она не удержится и заплачет с дикими воплями. Чтобы вернуть здравомыслие, она сделала несколько вздохов. Он прав, он полностью прав! Ты хотела этого! За этим ты уезжаешь с Митей! Зачем сейчас себя мучить? Но почему, почему, почему не может быть, как раньше? За что разрушилась иллюзия счастливого мира, зеркального мира, в котором я любовалась своим отражением? В 16 лет я искренне верила, что любовь победит все — предубеждения, комплексы, политику и даже прошлое. Вот бы вернуться в тот январский день, когда она, полная уверенности во взаимности, воскликнула: «Я вас люблю, очень-очень люблю!».