— Не нужно! Зачем ты?.. — беспомощно сказала она.
Легко оттолкнув ее, Дитер вырвал из ее рук шипящую кошку.
— Мурлыка! Зачем? Что ты делаешь? Это мурлыка! — испуганно прошептала Мария.
Еле удерживая у земли голову кошки, он камнем с первого раза размозжил маленький череп. Мария громко заплакала.
— За что? Что ты сделал?
— Это еда, — ответил он тихо. — Я хочу есть.
Из трупика кошки Лизель был сварен бульон. Немного подумав, она в него бросила оставшуюся половину морковки и еще чуток чеснока.
— Покушай с нами, — сказала она Марии, уже разливая бульон по тарелкам.
Та, чтобы не обижать Лизель, проглотила несколько ложек; но потом ее стало тошнить, и она убежала в туалет.
В другой раз, остановившись с ней по дороге домой, он спросил — чтобы позлить ее:
— Что, запугал я тебя?.. Что не отвечаешь?.. Боишься?
— Я не боюсь, — зачем-то тихо сказала она.
— А отворачиваешься что?.. Что сюда приехала? Думала, с тобой тут ласково станут? И без вас есть нечего, а вы и последнее, как саранча, отбираете! Что у себя-то не сиделось?.. Приехали у нас оставшееся отбирать! У себя бы и жили, что к нам полезли?
— Мы не лезли, — тише ответила она. — Мы скоро уедем.
— Куда это?
— Домой вернемся. Папа у нас воюет. Он напишет нам — и мы вернемся. Мы вам потом все вернем, если попросите. А сейчас у нас нет.
Тихая искренность Марии заставила его в досаде замолчать. Почувствовав в нем перемену, она осторожно повернулась, показала глаза и серьезное выражение утомленного лица. И смотрела очень долго. В невыносимой злости он первым отвернулся, встал с земли, отошел, чтобы не оставаться близ нее, а тем временем в нем зашевелилось внезапное и раньше такое знакомое чувство стыда за себя.
За разговором этим почти ничего не изменилось, разве что приступы совести теперь настигали его временами.
Наступил кровавый декабрь; и в это же время приехали новые родственники.
Все было в том, что у Лизель открылось кровохарканье, усилилась слабость и обнаружился сильный жар в голове. От тяжелейшего воздуха ей было плохо. Она обильно поливала шейный платок туалетной водой и, если делалось невмоготу, дышала сквозь него. Окна открывать теперь было нельзя. За окнами же дрались и строили баррикады разные политические элементы.
Гости явились без записки, не посчитав ее необходимой. То была красивая еще, но больная, плохо одетая женщина, показавшаяся Лизель знакомой, и ее муж — уставший человек с пустыми глазами и деревянной походкой.
— Не вспомните меня? — сухо спросила эта женщина. — Мы с вами встречались, помните?.. Хартманны.
— Слышу в первый раз, — ответила Лизель. — Извините.
— Но… Анна и Георгий. Неужели не вспомните?.. Я — дочь вашего покойного мужа. Вы мне — мачеха.
— О-о, — испуганно ответила Лизель. — Я вас вспомнила.
— Он нас познакомил, несчастный папа. А что с моим братом, с Райко? Вы о нем не слышали?
Всплыло тут же, что, живя много лет с мужем в России, она ничего не знала о браке своего брата. При выяснении новых деталей лицо ее становилось то страшным от шока, то изумленным и подозрительным. Муж ее, присутствовавший при этой беседе, не говорил, деревянно сидел в кресле и не выказывал ни малейшего интереса к теме разговора.
— Что же, — узнав все, сказала сестра Райко и встала. — Я вас поняла. Когда брат вернется, известите меня. Я оставлю вам наш нынешний адрес.
По тону, по обращению ее Лизель поняла, что Анна Хартманн испытывает к ней сложную смесь из презрения, неприятия и зависти — из-за того, что она, дочь покойного, ни на что не имеет прав в доме своего детства.
Зная, что Хартманны в безденежье (все, что было, отобрали в России), Лизель несколько раз отправляла им деньги, совсем немного, чтобы не чувствовать себя виноватой. Конверты с деньгами носил Дитер, что ему сильно не нравилось. Вернувшись после первого раза, он доложил, что у Хартманнов есть маленькая дочь Софи. Это осложняло дело — помогать деньгами было можно, но купить на них хлеба?
— Это лишнее, очень лишнее, — разозлился на размышления матери Дитер. — Достаточно, что ты посылаешь им отцовские деньги, которых нам едва хватает. А теперь хочешь отправлять им еду? Которую привожу я? И рискую собой? Нет, извините.
— В таком случае я попрошу Марию. Анна Хартманн — твоя тетя, а ее Софи — твоя кузина. Ты хочешь, чтобы они померли с голоду?
— Мы и так им заплатили!
— Не смей кричать на свою мать!
Он нехотя понизил голос:
— Пусть сами ездят за едой. Почему мы должны покупать все за свои деньги, возить это… а они только берут и берут! И спасибо от нее не услышишь! Считает, кажется, что ее обделяют. Зачем такая благотворительность, если за нее и спасибо тебе по-человечески не скажут?