— Я не хотел тебя беспокоить. Я знаю, что ты ее не любишь. Я не хотел, боялся, что ты не так это поймешь.
— А за что мне ее любить?.. Что отец в ней нашел? Я ужаснулась. Он ко мне приехал в гости, все было замечательно, и тут новость: женится, и на ком? На ком, спрашивается? На ней?..
— Вы с ней и не говорили толком. Что ты могла понять?
— Может, и ничего, — резко ответила Анна. — А разве приятно иметь мачеху своего возраста? Но нынче она мне не мачеха. Ты что, женился на ней из-за ее денег?
— Что за… это за дикость?
— А что? — тише заговорила она. — Я знаю, все деньги отошли ей. Она была его женой, ей все и осталось!
— Не смей так говорить! Это… это низко! Ты себя не слышишь?..
Очень ей хотелось возразить, но она не успела: Райко услышал за дверью кабинета мужской голос и суше прежнего сказал:
— Твой муж приехал. Иди его встречать.
Марию отослали в комнату Дитера. Он грубо осведомился, чего она явилась, на что она ответила:
— Твоя мама послала меня к тебе…
В руках у нее были белые розы.
— Мать не любит белые, — язвительно заметил он.
— Я это уже поняла.
— Они у нее плохие воспоминания вызывают.
— Я пока оставлю тут, — присаживаясь на пол, ответила Мария. — Что ты сейчас клеишь?
— Самолет.
— Он из бумаги?
— Из бумаги. Это мой пятый. Хочешь посмотреть?.. Только не сломай!
Осторожно и с уважением она осмотрела бумажную фигуру, потрогала прямые крылья, еще влажные от клея, и возвратила самолет на его стол.
— Красивый. Хочешь, я тебе буду помогать?
— Ты не сумеешь. Девчонки ничего полезного не умеют, а ломают только!
— А вторые ножницы у тебя есть?
— Я же сказал: не трогай!
— Я не за этим.
Взяв ножницы, разложив цветы на полу, она стала обрезать бутоны. Он с удивлением на нее посмотрел.
— И вот зачем ты эти цветы портишь, а?
— Твоей матери они не понравились. Ничего такого, — сухо ответила та.
Тут появилась ее тетя и громко позвала их к столу.
— Почему у тебя все руки исколоты? — озабоченно спросила Жаннетт, усаживая ее за стол, между собой и Дитером.
Напротив Жаннетт — и большого зеркала — сидела Ашхен Александровна, и лицо ее, желтоватое, с сузившимся ртом и впавшими темными глазами не предвещало ничего хорошего. По левую руку от Ашхен и напротив Анны сел Георгий Николаевич, ее муж; выражение у него было замкнутое и усталое. Райко сидел близ него, тоже слева, и смотрел мимо Лизель и Анны.
— Ай! — воскликнула громко Мария, которую Дитер пнул ногой под столом.
Все на них посмотрели.
— Что ты кричишь? — прошипела ей еле слышно Жаннетт.
— Он пинает меня!
— Нет! Она врет! Она врет!..
Последовала небольшая нотация, после которой от детей вновь отстали. Поскольку взрослые увлеклись разговором, Дитер затем опять стал пинаться, попадая то по стулу Марии, то по ее голени; ближе придвинувшись, он начал нашептывать ей обычные школьные пошлости, которые она, будучи младше, еще знать не могла. Мария молчала, притворялась глухонемой, а он все наклонялся к ней, будто пытаясь выдавить ее из-за стола.
— Право же, я знаю таких, как вы! — спорила с Георгием Николаевичем Жаннетт. — Такие, как вы, против любых достижений, вы хватаетесь за прежний уклад, не желая по тупости своей заметить, что времена империй и авторитаризма прошли и что наступил новый век, демократический, в котором мнение всякого должно уважаться, вне зависимости от его происхождения.
— Я знаю, знаю! Вы из тех, кто представляет, по их словам, весь народ. Вы — защитники народа! Любители народного скотства.
— Решительно вас не понимаю! О чем вы, позвольте?
— Это смешно!
— И что же смешного?..
— Смешно слушать, как наши интеллигенты заботятся о народе.
— Что смешного? — сильно возмутилась Жаннетт. — Разве интеллигент, вне зависимости от своей национальности, не должен заботиться об остальных?
— Да вы же ничего не знаете об этом народе! Это ваши фантазии! Как все наши интеллигенты, выросшие в парниковых условиях, вы себе народ, деревню, тамошнюю жизнь представляете по «деревенской» прозе и по воспоминаниям писателей, что шли в этот народ, что-то пытались наблюдать и воображали, сделав какие-то замечания, что народ этот они хорошо знают. Та самая «народная» душа, светлая и радушная, которую эти писатели из интеллигентов и аристократов наблюдали, — это отражение их интеллигентных и аристократических душ, это фантазии, миф, не выдерживающий столкновения с жизнью. Хороший и честный, умный, воспитанный на глубоких книгах человек стал восхищаться необычным колоритом народной жизни, к колориту этому добавил свое внутреннее содержание — а вы этому столько лет поклоняетесь! Много вы рабочих и крестьян, скажите мне, видели? Жили сами в деревне? Общались ли сами с этими людьми? Вы сказали, что наступило время, когда мнение каждого должно уважаться. Но как вы можете ставить мнение человека невежественного, более того, живущего только жизнью тела, не способного к мысли абстрактной, наравне с мнением человека образованного, понимающего историю и политику? Вот станут образованный и дурак вместе, на равных, государство строить, и министерствами управлять, и армией командовать — и что получится? А хаос получится! Тупой так все запутает, что и десять образованных не справятся, не распутают. Вы же этого хотите, я вас правильно понимаю?