— Что же вы все… — озабоченно сказала Жаннетт. — Я вам пыталась рассказать об образовании, о том, что нужно учиться, но чтобы у всех были равные возможности… а вы с чепухи начали!
— А разве нужно им образование? Разве они его хотят? Как по мне, им, если и хочется чего-то, так это наглотаться водки до озверения, а потом драку затеять на ровном месте да песни горланить у вас под окнами. Сколько мы скотства насмотрелись с ними — и воровство, и изнасилования повальные, и богохульство…
— Ох, мы начнем нынче слушать, как ужасно не верить в Бога!
— Помолчите же! — больным и тихим голосом перебила ее Ашхен Александровна. — Вы сами от Бога, Евгения Дмитриевна, отошли, иконы в нашем доме ставите к стене образами и дочь мою по рукам бьете, если на ночь она крестится.
— А зачем вы ребенку навязываете? — возразила ей сейчас же Жаннетт. — Как вырастет Машка — выберет! А пока маленькая, учить ее не нужно! Осознанность нужна, осознанность, а не тупое запоминание и молитвы вечные, бессмысленные! Вы бы о своем муже вспомнили. Муж ваш и брат мой очень уж верит, иконку с собой носит, крестик свой не снимает, а гуляет, кобель, вас не стесняясь, и глаз не опускает, виноватым себя не чувствует. Сколько уж детей от всяких получилось, а верит зато!.. Дети! — воскликнула она вдруг, опомнившись. — Уйдите отсюда!
Желая узнать, какие непристойности последуют дальше, они медлили, нехотя вставали и шумно задвигали стульями.
— Ну, брысь отсюда, немедленно!
Из комнаты Дитера сложно было следить за дальнейшим течением спора. Ясно было лишь, что принимает он масштаб широкий и спорить начинают все и со всеми. Бросивший клеить самолет Дитер слушал из-за стены их голоса, он забрался на постель и раскачивал ногами, и спрашивал:
— Почему Жаннетт не осталась у вас, если она тоже «красная»?
— Она о нас заботится, — тихо ответила Мария. Она распускала розовые бутоны на лепестки. — Мама очень больна и не может о нас позаботиться. И тетя Жаннетт — не «красная». Она демократка.
— Вас отец бросил?
— Нет, он нас не бросал.
— А Жаннетт сказала, что бросил, — улыбаясь, ответил он. — Что у него полно других женщин.
— Это не так. Он нас не бросал!.. Он воюет. Он позовет нас обратно, и мы вернемся.
Полчаса спустя за ней явилась Жаннетт; грубовато подняла ее за руку со словами:
— Безобразие какое-то! Пошли же, пошли! Хватит с меня этого общества! Хватит!
Не сопротивляясь ей, Мария вышла из комнаты. После нее пол был словно засыпан гигантскими снежинками. За стеной уже никто не спорил.
Сначала умер отец.
До сырого, дождливого мая от него пришло два письма. А в выходной день приехал его товарищ из добровольческого отряда и, не заходя в дом, захотел говорить с Лизель. Дитер и Мария, что вернулись из обычной поездки в деревню, в это время тащили по лестнице велосипеды. Они спотыкались от тяжести и часто поправляли одежду — под нею была спрятана еда. Лизель стояла, прислонившись к косяку входной двери, и глаза ее были странно тупы. Человек в униформе протягивал ей коробку, а она не брала. Дитер издали крикнул ей. Человек повернулся и наклонился к нему:
— Это ты, его сын?
— Чей? — туповато переспросил он.
— Вот, возьми! Это отца твоего.
— Что это?
— От отца. Я с ним служил.
Не понимая, чего мать не шевелится, он взял коробку и велосипед начал вталкивать в открытую квартиру.
— Что там такое? — робко спросила Мария, зайдя за ним следом.
— Не знаю. От отца. Не лезь!
Поспешно Мария отдернула руки. Он сам открыл коробку и вытряхнул из нее на столик отцовскую записную книжку, огрызок карандаша, награды, золотые наручные часы с вмятиной на крышке, серебряный тонкий портсигар и зажигалку. Мать вошла в прихожую, посмотрела на привезенные вещи и отвела глаза; не рассчитанными, косыми шагами двинулась в закрытую дверь.