— В банк нести нельзя, — перебил ее он. — Их могут конфисковать, это валюта. Не слышала, что кто-то из правительства хочет отобрать все доллары — в счет казны? Нет, деньги ты отдашь мне. Я сам позабочусь. Ты их можешь потерять. Ты и сейчас забыла, куда их положила!
Этого она не хотела не из страха, что он деньги присвоит или бесполезно потратит. Ей и легче было бы, спусти он деньги на развлечения — ее пугало его внешнее безразличие к обычным человеческим радостям. Но он оставался серьезным, как взрослый, и не показывал, что у него на уме. Нехотя она согласилась, а он, пока она искала, стоял над ней, холодный и мрачный; и деньги взял сухо, без удовольствия, а больше с омерзением к мокрым от руки ее мелким бумажкам.
Посторонние знали, что смотрит он на мать, как на существо никчемное, будто он был старше и обязан был указывать ей, как вести себя, чтобы не позориться. Из желания властвовать над ней он захватил ее зарплату: вначале Лизель его просила отнести домой ее деньги, что упаковывали в большие мешки, а позже он заявил, что сам знает, как распоряжаться ими и покупать по лучшим ценам — и мать, из страха перед ним, с тем согласилась. Затем ей приходилось просить у него на свои нужды. Догадываясь, что она хочет купить, в первый раз Дитер спросил:
— Тебе, наверное, на то, чтобы выпить, нужно?
Она успокоила его.
— Хм… и сколько же тебе нужно?
— А сколько можно?…
Отсчитывая деньги, он говорил:
— Это все, больше не могу. Мне нужно многое купить. Денег ни на что не хватает, а у тебя такие… потребности.
Она молча взяла деньги, боясь его глаз и мысленно повторяя, что более ничего у него не попросит (как ошибочно).
Принесенные с ее работы мешки он ставил в своей комнате, что запиралась им на ключ. Оттого Лизель стала красть из них в день получки и на рабочем месте. Две небольшие кражи он не заметил, но в третий раз обратил внимание, что мешки как-то слишком уж легки, и указал на это — в присутствии ее коллег.
— И нечего меня обманывать! — в злобе кричал он на нее. — Я что, утаиваю деньги? Я все приношу, за любую мелочь отчитываюсь, все записываю за собой — можешь посмотреть! А ты — воровать, из семьи утаскивать? Я все… а ты?..
Стыдясь, боясь новых скандалов, она начала тайно от него делать долги, не заботясь, как их позже пересчитают. Это не помогало — сын все равно допытывался, кричал в гостиной, взывал к ее благоразумию и этим доводил ее до слез.
— Сколько можно реветь? — в бешенстве от бессилия спросил он однажды. — Ревешь и ревешь! Достало! Все ревут!
— На себя посмотри, — ответила Лизель. — Как ты со мной разговариваешь? Все на работе удивляются, что сын меня тиранит. Мне больно на тебя смотреть.
— А мне разве не больно? Я, получается, доволен всем?.. Мне что, не стыдно, что моя мать спивается? Что моя мать — алкоголичка?.. Я тебя просил не пить? Просил?
— А тебе не стыдно меня упрекать?
— Мне? Нет, не стыдно! Я себя веду прилично. Станешь спорить?.. Это ты меня упрекнуть хочешь? Только я не пью, почти не курю, не шляюсь где-то и деньгами не разбрасываюсь.
— Я тебя звала как-то выпить, а ты отказался. Выпил бы, мне что, нравится так?
— О, давай, утаскивай меня в свое болото! Хороша мать, которая сыну за компанию рюмку выставляет. Да мне жить еще, знаешь? Сопьюсь с тобой — что будет? Хорошая жизнь? Я, может, хочу с девчонками гулять, но я же не ною тебе, что не получается у меня, денег на них жалко. Я-то могу потерпеть, а ты что, не можешь? Потребности у нее!..
Что-то о себе он преувеличивал, чтобы она уважала его (все же она была его матерью), а что-то, напротив, преуменьшал. Он боялся, что ей пожалуется одноклассница, которую он завел как-то в подъезд, не купив ей прежде заварного крема; что придет другая девочка, из школьного туалета, и тоже начнет жаловаться на его жадность — это бы уронило его в глазах матери.
Рассказал он об этом одной Марии — чтобы с ней поторговаться. Они, как обычно, стояли в утренней очереди, и он тихо, чтобы взрослые не услышали, спрашивал:
— Хочешь яблоко?..
Она отмалчивалась.
— Может, ты апельсин хочешь?
Промокшая, болезненная, она кашляла с мокротой в горле.
— Хочешь таблетки от кашля? — в шутку спросил он.
— Не хочу…
— Ну, ты хоть не ноешь, — сказал он. — Не выношу женщин, которые ноют! Это отвратительно!
— Тетя Жаннетт вечно жалуется, — дуя на замерзшие пальцы, ответила Мария. — Что она растит чужих детей, что денег не хватает, что меня нет дома часто, что я мало зарабатываю, не учусь, и что я неблагодарная. Мне ее жалко.
— Ну и дура!
Мария приложила руки к ярким, почти алым щекам.