— Мы обязательно исправимся, товарищ капитан. Вот прям с завтрашнего дня.
Следующая смена была такая же унылая, как и все предыдущие. Где-то на площади Основателя, кость в кость бились бомжи, у единственного действующего в городе храма мафия нищих и псевдо-калек, с применением костылей и боевых посохов, проводила перевыборы властной вертикали. На этот раз милиция отреагировала штатно, бомжей разогнали, у храма тоже наступило благолепие, после чего на полчаса в эфире все стихло, чтобы взорваться сообщением, что во дворах, за райотделом, сильно подвыпивший мужчина от души гоняет свою подругу жизни, одетую только в трусы и лифчик. Мужчина, заподозрив даму в особом внимании к другу семьи, начал экзекуцию дома. Но женщина, в чем была, выскользнула на улицу, и два патрульных УАЗа с синими полосами на боках целый час мотались по узким проездам однотипных «хрущевок» в поисках неуловимой парочки, так как женщины, возмущенные бегающими по дворам неодетыми людьми, звонили в службу «ноль два» непрерывно.
Нахаловка же была оазисом тишины и благолепия, во всяком случае вся криминальная жизнь происходила за высокими заборами, куда нам без вызова ходу не было. За четыре рабочих дня мы так и не придумали, как выправить положение и дать начальству достаточный результат работы. Пятый день выходил на субботу, когда традиционно, вместо отдыха, мы были мобилизованы на охрану очередного митинга демократично настроенной общественности, выбравших для своего еженедельного гайд-парка небольшой сквер за зданием цирка. Эта интеллигентная публика своими криками за демократию и агрессивными спорами на тему «куда идти Россиюшке», каждую субботу распугивала местных немногочисленных белок и мамаш с детскими колясками.
Наблюдая за нервными типами с плохо отпечатанными на изографе газетками «Демократического союза» в руках и нервно барабаня крупными пальцами по пустой кобуре, Дима делился планами по исправлению нашей плачевной оперативной ситуации:
— Можно встать под мост, в засаду. Все равно кто-нибудь с хлебного комбината батоны в Нахаловку таскает, ну или муку.
— Там не пойдут. — Я улыбнулся, вспомнив нашумевшую в узких кругах, но еще пока не случившуюся здесь историю, когда три автопатруля нашей роты, оставленные по какой-то надобности работать до утра, устроили как раз под мостом покерный турнир. В пылу игры кто-то сунул тангенту рации патрульного автомобиля под крепкий милицейский зад. А рации имеют такую особенность — могут работать либо на передачу, либо на прием, так называемый симплексный режим передачи данных. Несколько часов дежурка нашего отдела и, самое главное, дежурная часть городского управления были вынуждены слышать в эфире ход яростной и бескомпромиссной игры, не имея технической возможности высказать участникам турнира свое «фи». Лишь только под утро экипаж вневедомственной охраны нашел подпольный карточный клуб и прекратил прямой репортаж в эфире.
— Там автопатруль двести первый постоянно стоит, они как раз на несунов охотятся, никто мешки с хлебом мимо не понесет.
— Тогда, может, к мясокомбинату выдвинемся, где переезд? Там одна дорожка…
— Мясокомбинат — это же Заречный район?
— Я говорю о железнодорожном переезде, на границе с нашим районом…
— И встанем мы на этом проходе, как три тополя, и будем всех обыскивать? А ты, Дима, отличишь палку колбасы, упертую с мясокомбината, от палки колбасы, купленной в магазине? Да и обыскивать всех… Не одобрят. Ты помнишь, что у нас перестройка и гласность? Пойдем лучше демократию душить!
И мы пошли. Единственный метод, оставленный нам государством по удушению демократии, — мы могли гонять членов «Демократического союза», что в пылу споров о судьбе Родины сходили с узкой асфальтовой дорожки на жалкую, вытоптанную парковую траву. Самых оголтелых «демократов» мы были вправе оштрафовать за порчу газонов, продав им пресловутые штрафные талоны по рублю. Но демократы нашу правоту признавали, без скандала возвращались с газона на асфальт, обещали больше газоны не топтать…
А через пару часов это безобразие было закончено, и мы были распущены по домам. Впереди, до очередной смены, оставалось полтора дня выходных. Возле дома я встретил выходящего с «опорника» лейтенанта Гаврилова, который, хихикая, сообщил мне о новом заявлении, поданном моей неугомонной соседкой. На этот раз я был обвинен в психологическом терроре, выраженном в злостном топанье подкованными сапогами под дверью Аллы Никитичны на протяжении всей ночи, что не давало возможности спокойно спать ни пожилой женщине, ни пожилой собаке.