-- Хлопочете, хозяюшка? Экое тело-то у вас! Я и не видал еще такого. Не тело, а морская пена, можно сказать! Да не прячьте грудку-то, не прячьте. Все равно, я подсмотрел уж...
Сделал по направлению к ней несколько осторожных, маленьких шажков. Настасья отступила.
-- Ох, уйдите... Стыдно, ведь...
Чувствовала, как будто метранпаж впивается в ее нагие плечи, раздевает ее всю по лоскуточкам, смакуя. Тот подошел еще ближе, и дальше отступить уже некуда. Погладил влажной ладонью по гладкой, теплой коже. Задышал часто и прерывисто, говорил, обдавая лицо Настасьи своим дыханием:
-- Вот люблю. Это люблю. Ты, хозяюшка, молодая, красивая. Тебя очень любить можно! И награждать, конечно, и награждать. Что ты все с мужем да с мужем? Глядишь, молодость-то и проворонишь! Кто тогда любить будет? От мужа никакой настоящей утехи нет, милочка!
Настасья собралась с силой, оттолкнула его обеими руками. Метранпаж смешно отскочил на середину комнаты, выронил узелок.
-- Разве можно такое? А еще человек почтенный, с сединой. Сегодня же мужу скажу!
Ледорезов весь подобрался, сделался какой-то сухой и колючий.
-- Что ж, хозяюшка, говори! Что хочешь, говори. Мне ничего. Я не обижусь. Я, ведь, и съехать сейчас же могу. Ничего не потеряю. И что я такое сделал, чтобы жаловаться, а?
Вечером Ледорезов был особенно любезен со слесарем и заговаривал с Настасьей совсем запросто, как будто между ними ничего не случилось. Но Настасья отмалчиваясь и дулась, а когда метранпаж ушел на работу, все-таки пожаловалась.
Провидов отнесся к ее жалобе очень холодно.
-- Сразу видно дуру! Тут именины подходят и надо постояльца об особом одолжении просить, а она ссоры заводит! Хотя бы и совсем голую тебя увидал, так и то беда не особая. Не убудет тебя от этого.
Настасья обиделась.
-- Если так считать, то, стало быть, я могу с ним и как последняя шлюха обходиться. Тоже не убудет! Все такая же останусь. Тебе твой квартирант дороже жениной чести!
Провидов посмотрел косо и ничего не ответил. Только много спустя, когда жена уже почти засыпала, сказал:
-- Откуда он мой-то? Мы, кажется, муж и жена, -- все равно, что одно тело. И что мне хорошо, то и тебе полезно... Сама, ведь, плакалась, что без постояльца нам никак жить невозможно!
У Настасьи первая острая обида уже остыла, и, рассудив хладнокровно, она нашла, что в словах мужа есть большая доля правды. И если слесарь ничего не имеет против, то, конечно, можно потерпеть. А что вид у Ледорезова очень противен и губа мокрая, -- так, пожалуй, и все мужчины таковы.
Уснула спокойно и спала крепко, -- не заметила даже, что муж несколько раз просыпался ночью, подолгу лежал с открытыми глазами и о чем-то думал. Один раз даже совсем уже хотел было разбудить Настасью, чтобы сказать ей что-то, по-видимому, очень неприятное, но вместо этого только тяжело вздохнул и перевернулся на другой бок.
* * *
После этого события метранпаж начал вести себя понемножку все свободнее и свободнее. Но ничего не делал разом, с наскоку, а подбирался понемножку, потихоньку и с неизменной ласковостью. Иногда даже слегка обнимал хозяйку за талию или поглаживал ее по плечам и груди. Настасья морщилась и отворачивалась, но не сопротивлялась. В промежутках между разговорами о погоде и съестных припасах все чаще заговаривал о Настасьиной молодости и о том, что этой молодостью надо пользоваться, пока она еще не завяла. Потом и захочется пожить веселее, да уже поздно будет.
Соответственно с этими беседами увеличивал свои маленькие щедрости и редко когда являлся домой с пустыми руками, а один раз принес даже целую курицу, которую почему-то называл пулярдой, и бутылку сладкого удельного. По вечерам всегда выставлял слесарю угощенье и выпивал с ним вместе, -- не допьяна, а только так, для возбуждения бодрости духа и тела.
Слесарь почему-то избегал теперь выспрашивать у жены, что делается дома в его отсутствие. Один раз спросил только:
-- Ну, как вы? Не ссоритесь?
Настасья смотрела в сторону.
-- Чего ж ссориться? Обиды не видно.
-- Не пристает, значит?