- Карлос? Какими судьбами ты здесь оказался?
… Или же хотел, чтобы все вокруг так думали.
Аллегро обернулся так резко, что едва не уронил неустойчивую Триш, на секунду напрочь позабыв о её существовании в принципе. Девушка едва успела схватиться за него, чтобы не упасть, а затем подняла голову, чтобы отчитать Карлоса и… не смогла заговорить.
Она как будто вечность не видела его и от того, наверное, он казался таким худым, уставшим и вымученным, будто бы потерявшим веру в собственные силы.
Ему же она, спустя недели, проведённые в разлуке, виделась непривычно маленькой и хрупкой – ломкой, как хрусталь, который мог разлететься вдребезги от одного неосторожного движения.
Триш отшатнулась и почувствовала, будто застывшие стрелки часов внутри неё начали свой ход с бешеной, просто невероятной скоростью – бежали вперёд так неуловимо и одновременно шумно, что тиканье в ушах сливалось в один сплошной непонятный звук.
Джотто одним рывком устремился вперёд – к ней – лишь бы быстрее, ближе, теснее. Но будучи в одном лишь шаге от того места, где она замерла, не в силах поверить в то, что видела перед собой, он остановился. Испугался, что бредил. Протянул руку к её лицу и вмиг похолодевшими и задрожавшими пальцами коснулся щеки.
Боль захватила сердца обоих одновременно – вот так сразу и без предупреждения.
Никогда и ни о чём в своей жизни Джотто так сильно не жалел, как о том, что уехал. Что оставил её и не был рядом в тот момент, когда она проснулась.
И никогда в жизни Триш не испытывала такой ненависти к нему, как в этот момент их воссоединения – она до безумия сильно скучала по нему; она хотела видеть его рядом с собой; ей пришлось быть сильной без него.
Мужчина судорожно, и всё же с осторожностью, трогал ведьму везде, где только можно было: гладил тонкую шею, ощупывал плечи и поразительно тонкие руки, бережно обнимал, поглаживая спину, целовал лицо и дышал ароматом её парфюма.
- Идиот, - сдавленно зашептала Триш, сквозь горечь, вставшую ей поперёк горла. – Ты – сказочная сволочь.
Он согласно кивал, внимая каждому её слову и одновременно убеждая самого себя в том, что это не было одним из тех больных сновидений, которые он видел там - в Риме.
- Клянусь – я больше не оставлю тебя.
- Десять дней, Джотто, - она схватилась за него, как за последний шанс выжить и сохранить здравый рассудок. - У меня осталось десять дней, - Триш стукнула его ослабевшей ладонью по спине и наконец зарыдала: - Ты должен был быть здесь.
Видеть, слышать… даже просто чувствовать её слёзы было так нестерпимо, что душа металась из стороны в сторону, разрываясь между собственными чувствами и её несчастьем. Вина за то, что его не было рядом в тот момент, когда она нуждалась в нём больше всего, охватывала сердце и добиралась до всего живого, что только могло остаться в теле.
- Я знаю, Триш… Знаю.
Но легче всё равно не становилось.
Комментарий к Часть тридцать девятая. Иллюзия счастья.
Пришлите мне, пожалуйста, сотню платков. Я слишком чувствителен в последние дни - это от того, что работа подходит к концу, или просто настроение такое?
========== Часть сороковая. Я не скажу прощай, потому что хочу быть здесь. ==========
Комментарий к Часть сороковая. Я не скажу прощай, потому что хочу быть здесь.
К стилю придётся привыкать. Мне так было удобнее и сейчас я сделаю небольшие пояснения, так что потрудитесь, и прочтите сперва их:
1) Записи Триш в дневнике выделены жирным курсивом.
2) Простым курсивом выделено будущее время.
3) Обычным шрифтом - настоящее.
Статус завершён, но ожидайте эпилог.
I.
Если бы жизнь могла исполнить одно, самое-самое заветное, желание человека, то мир, наверное, избавился от многих проблем. Но, как правило, ничто так легко не работает: жизнь может давать тебе что-то, ценность чего понимается лишь со временем, а затем с размаху бить по лицу, ставить подножку, и, когда ты уже не можешь подняться, забирает себе ещё и эту, данную ею же, ценность…
Поэтому иногда, когда такое происходит, в людях пускает корни глубокая неприязнь и отвращение к реальности. И тогда, в маленьком клубке негативных эмоций, ненависть к самой жизни становится единственным щитом, за которым человек может спрятаться от боли, несчастий… и от самого себя.
II.
Шум прибоя, прерывавшийся полуденной рындой судового колокола, отрезвлял и немного отвлекал внимание, не давая полностью окунуться в собственные эмоции, возникшие ещё несколько дней назад то ли на почве небольшого недомогания из-за нервного расстройства, то ли по причине того, что в это же время нашлась та единственная вещь, оставшаяся от Триш после её… исчезновения.
Взгляд опустился вниз – туда, где пальцы бережно сжимали дневник в кожаном переплёте, оставив его открытым на первой странице и не решаясь переворачивать лист.
«Патрисия Терри Холмс», - гласила надпись, выведенная аккуратным почерком по центру страницы.
Дневник Терри-Триш, который, на первый взгляд, нашёлся совершенно случайно… И в то же время, как будто ожидавший, что его обнаружат именно в это время и именно этот человек.
Потому что первая запись в самом начале второй страницы гласила:
«Я пишу этот дневник для тебя. С надеждой на то, что ты поймёшь меня…».
Горькая, полная насмешки, улыбка исказила лицо: её надежды ведь почти никогда не оправдывались, поэтому со временем Патрисии пришлось научиться жить с верой в случайности и совпадения, ни на что не надеясь, и ни на кого не полагаясь. Все вокруг считали это хорошей чертой, не понимая, сколько боли приносило существование без надежды на завтрашний день.
«… И поймёшь то, как сильно я хочу увидеться с тобой».
Но она исчезла, не сказав слов прощания.
Первого февраля, ровно в десять утра, прямо посреди завтрака, на который – так непривычно и удивительно – собрались все члены их семьи.
Лишь единожды встав из-за стола и скрывшись за дверью, Триш Холмс больше не позволила никому себя увидеть. Словно стерев саму себя из этой реальности.
«У меня накопилось так много всего, что хочу рассказать тебе, и в то же время я не уверена, что именно следует сказать на счёт всего этого».
Никто не знал, куда она пропала – Триш никому и ничего не сказала и даже не попыталась сказать в то утро, когда исчезла. Её прощание, и то заключалось в одной лишь потрясающе-красивой, наполненной искренней печалью и горечью, улыбке.
«Наверное, если бы мы жили вечно, то хватило бы времени всё понять…».
Ладонь легла на страницу – каждая буква на ней была прописана чётко, аккуратно и почти любовно. Если бы письма и дневники умели передавать эмоции, то эти строки, наверняка, лучились бы искренним сожалением, цвета индиго.
«… И смириться с тем, что всё устроено так, как есть».
III.
Вечер опускался на город синхронно с тем, как опускался раскрасневшийся от дневной жары солнечный диск за линию горизонта.
Триш сидела на скамье, в саду, опустив взгляд на небольшой дневник в кожаном переплёте, и медленно водила металлической перьевой ручкой по бумаге, временами опуская её кончик в серебряную ёмкость с чернилами. Рядом приглушённо горела керосиновая лампа, не давая страху перед темнотой завладеть разумом Терри и освещая потемневшие в сумерках листы дневника.
Ведьма писала в нём со вчерашнего утра, часто не слушая, когда с ней говорили окружающие, и отбрехиваясь на вопросы о содержании написанного словами: «Ерунда», «Чепуха», «Записки победителя по жизни» и т.д.
Чем, впрочем, и считала всё то, что сейчас марало желтоватую бумагу тёмно-синими чернилами.
Это был её последний вечер в Вонголе… и последний вечер, который она должна провести в этом времени. Первое февраля подступило так быстро, что Триш не оставалось ничего иного, кроме как написать в дневнике всё то, что по велению страха и неуверенности осталось нераскрытым для Асари, Лампо, Джи, Деймона и Елены.